сортире нашли? Может, они этими досками стенку укрепляли, чтоб не дуло.
Так я половину спектакля и просидел, как манекен во фраке. Дело о взрыве в уме крутил. Краем уха только слышал со сцены: «Я говорю, отчего люди не летают так, как птицы? Знаешь, мне иногда кажется, что я птица. Когда стоишь на горе, так тебя и тянет лететь. Вот так бы разбежалась, подняла руки и полетела!»
Знакомое что-то...
Тут зрители захлопали, люстры засветились. Генриетта меня с места подняла, потащила за собой.
— Скорее, пойдёмте за кулисы! Я страсть как хочу с актёрами пообщаться! Ну, пойдёмте же. Что вы как деревянный!
За кулисами ошиваться — самый шик для местного бомонда. Не успели мы туда забраться, а там уже полно народу. Актрисы отдыхают на кушетках. Актёры пуговицы расстегнули, лица потные платочками утирают — осторожно, чтобы грим не попортить.
Возле них народ толчётся, все нарядные. Мужчины в основном. Кто в мундире, кто во фраке. С актрисами любезничают.
Генриетта сразу к актёру ринулась, что в сторонке сидел, важно так. Мужик немолодой, солидный. Видно, что устал, и все дамочки с господами ему осточертели, как собаки. Но всё равно доволен — слава, она всем приятна.
Огляделся я, вижу, ещё парочка зашла — молодой офицер с дамой под ручку. Меня как током ударило.
Офицер весь из себя молодец — мундир блестящий, хоть в рамочку вставляй. Сам гордый такой, усы закручены, талия затянута, плечи широкие, взгляд как у орла.
Но что мне офицер — я от дамы пошатнулся. Альвиния! С ним под ручку идёт, спокойно так. Будто и не случилось ничего. Сама красотка, не хуже Генриетты. А то и получше. Высокая, стройная, глаза блестят, кожа так и светится. Эх. А я-то переживал, думал, её в живых уже нет. А она с офицерами под ручку разгуливает.
Альвиния меня увидела, кивнула, холодно так. С Генриеттой обнялась, поцеловалась в обе щёки. Как это у девчонок принято. Загляделся я на них — от неожиданности.
Слышу, мне говорят:
— Так это вы Дмитрий Найдёнов, полицейский стажёр?
Голос надменный такой, будто с собакой разговаривают.
Повернулся я — а это офицер. Тот, что с Альвинией пришёл.
— А кто спрашивает? — отвечаю. Очень мне его тон не понравился.
Он будто не слышит. Подошёл ко мне поближе, глазами обвёл с ног до головы. Взгляд такой же, как голос.
— Вы, сударь, втёрлись в доверие к моей семье. Вы довели моего отца до смерти, мою мать — до больницы.
Стаскивает с руки перчатку и в лицо мне — шлёп!
— Сударь, вы подлец!
Первым делом надо ответку дать. Ну как — тебе в лицо дали, ты тоже. Все довольны, все смеются.
Перчатка мне по лицу шмякнула и на пол упала. Я едва сдержался. Хотел сразу двоечку пробить. Как положено. В эту наглую рожу.
А офицер смотрит в упор, и видно — очень ему хочется такого. Чтоб я не сдержался. У него прямо на лице написано: ну давай, чего ждёшь? Быдло, выскочка, полукровка. Тебе же хочется!
А вот хренушки тебе. Представил я на секунду, как этот чудак кровью умывается. Взял себя в руки, говорю:
— С кем имею честь?
— Гвардии поручик Филинов, — рычит офицер. — К вашим услугам!
О, точно. А я-то думаю, с чего это личико знакомое до боли. Весь в папашу, только ростом повыше и в плечах пошире. А так — то же самое.
Снял я перчатку с руки и сынку бывшего босса по морде — шлёп. Вроде несильно, но звук смачный получился.
— А вы, господин поручик, невежа.
Хорошо получилось. Поручик отшатнулся, из носа у него кровь закапала.
— Стреляться! — хрипит. — Сейчас же! С десяти шагов! Нет, через платок!
Все вокруг закричали, дружки поручика набежали — тоже офицеры. Моя Генриетта глазищи распахнула, аж побледнела вся. Только Альвиния стоит ровно, молчит. Будто всё равно ей. Артистки заахали. Важный артист даже со стула не поднялся. Поглядел на нас, губами подвигал, руки на животе сложил, и сидит себе дальше. Как в театре. Только он зритель — а мы актёры.
— Как драться будем, мне решать, — отвечаю, холодно так. — Это вы меня вызвали.
А сам думаю — если на саблях биться, он меня сразу убьёт. Я ведь не как мой друг — Егор-реконструктор. Холодняком не владею. С пистолетом хотя бы шанс есть.
Тут шум ещё больше поднялся. Дружки моего обидчика заорали, что нечестно — я поручику по лицу перчаткой ударил, кровь пустил. А это не комильфо, и вообще так честные благородные люди не делают. Фу таким быть, короче.
— Ладно! — говорю. — Стреляться, так стреляться. Будь по вашему. Мне всё равно, как вас прикончить.
Филинов усмехнулся в усы:
— Будьте покойны, прикончу вас я.
Тут загвоздка возникла — пистолетов нет. В театр с оружием не ходят. Чтоб дам не пугать и в люстры не палить. Мало ли что.
«Ничего, — дружки офицерские галдят, — сейчас сделаем! Сбегаем, принесём, всё будет в лучшем виде. Стреляйтесь на здоровье!»
Директор театра прибежал, стал руки заламывать, как те артистки:
— Господа, господа, умоляю, только не здесь! Подите на воздух, ради всего святого! Только не здесь!
Лысина у него вся вспотела, бабочка-галстук набок уехала — волнуется директор. Конечно, мы постреляем и адью, а им потом кровь с паркета оттирать.
Ладно, двинули мы из театра, во двор зашли, от парадного входа подальше. Чтоб не мешал никто. За нами куча народа увязалась. Дамочки всякие, богатые вдовы, артистки, с ними господа во фраках. Испортили аншлаг театру — половину зрителей увели.
Парочка друзей-офицеров стали расстояние отмерять. Шагают туда-сюда, снег топчут. Отмерили, воткнули по ветке на каждую позицию. Десять шагов.
Холодно, ветер с реки свищет, дамочки мёрзнут, но не уходят. Дамочки волнуются, болеют — кто за меня, кто за офицера. За офицера больше, но и за меня нашлось не так уж мало. Генриетта моя вперёд пробилась, раскраснелась вся. Переживает. Рядом Альвиния стоит. Лицо холодное, застывшее, за кого переживает — не понять.
Прибежали дружки-офицеры, принесли оружие. Подбросили монетку, кому какой револьвер выйдет.
— Позвольте, господа, — говорит кто-то. — Кто будет секундантом у полицейского? Так не по правилам!
Ну, мне-то всё равно. Но офицеры заволновались. Заспорили. Никто не хочет к полицейскому подлецу в секунданты идти.
