Ирина расхохоталась:
— Вот нетерпеливая!..
Повернула ключ второй раз, крепко придерживая дверь плечом, приоткрыла чуть-чуть и просунула в щель руку:
— Давай тарелку. Сюда не пущу: у меня секреты.
Но руку высоко, над локтем, захватили, как в клещи, чьи-то волосатые, показавшиеся огромными пальцы. Дверь распахнулась жестким толчком, больно толкнув в плечо Ирину.
— Ну-с, посмотрим, какие-такие ваши секреты, барышня…
Жандармский ротмистр — высокий и жилистый, усы подкручены в стрелку-не сразу выпустил Иринину руку. За ним ввалились в комнату гурьбой полицейские. Из-за их спин мелькнуло знакомое противное лицо: Михальчук.
Ротмистр кивнул Михальчуку на Ирину:
— Она?
Лицо моргнуло и опять нырнуло за спины:
— Они самые-с.
Ротмистр обернулся к комоду. Увидел трафарет, валики. Крякнул, очень довольный:
— Та-ак-с!.. Целая, можно сказать, типография.
Он подошел вразвалку, неторопливо, потыкал пальцем:
— Усовершенствовано. Таких еще не приходилось видеть. Сами придумали?
Ирина брезгливо отерла руку: у сгиба — синяк от наглых жандармских пальцев. Она подтвердила очень хладнокровно:
— Сама, конечно.
Ротмистр покивал одобрительно:
— Вам бы инженером быть.
Ирина подтвердила:
— Буду.
Ротмистр захохотал, запрокинул голову, выпятив кадык над разрезом синего воротника.
— Назначение женщины — хозяйство, услуги мужу-с. А к деятельности государственной закон империи, как вам известно, женщин не допускает.
Ирина пожала плечами:
— Так я инженером не при империи буду. Не сейчас, а через несколько лет, когда империя — фью…
Полицейские разбрелись по комнате, как только переступили порог. Гремя связкой отмычек, толстый вахмистр вскрыл ящик стола, выгреб ученические тетрадки, бумагу, письма… Ирина поморщилась: в письмах опасного ничего нет-так, самые обыкновенные, от подруг, от знакомых, а все-таки противно, что будут читать их чужие, поганые глаза охранников.
Из-под матраца вытащили несколько номеров «Искры». Вот они где были! И как она могла забыть, куда засунула?.. С выигрышем стачки, с отъездом Грача совсем замоталась. А Грач особенно предупреждал: непременно «почиститься» — всю нелегальщину убрать; если не аресты, то обыски обязательно будут.
Ротмистр медлительным, размеренным движением пальцев подсчитывал номера «Искры». Подсчитал, скривил улыбкой сухие губы:
— Типография… Склад искровской литературы… Пропаганда под видом воскресной школы… Вы ведь, кроме этой школы, еще и воскресной ведали, сударыня?.. И в школе вашей — хоть там и не бывал, а знаю — не о величии царского дома Романовых рассказывали… Это все знаете чем, по совокупности, пахнет, милая барышня?.. Каторгой-с.
Ирина не ответила. Очевидно, надо собирать вещи. Спросить, что разрешается брать с собой в тюрьму? Белье, книги?.. Книги, наверное, нет.
Ротмистр сел за стол, вынул из портфеля лист белой бумаги.
«Протокол. Прошино. № 47.
Я, отдельного корпуса жандармов ротмистр…»
Он посмотрел на Ирину: высокая красивая девушка, волосы в две косы, веселая. Положил перо.
— Как же вы так, барышня?.. Такая молодая… И матушка у вас такая симпатичная…
Да. Мать. Почему ее в комнате нет? Не пустили? Тоже арестована?.. Или-сама не пошла?..
Ротмистр опять взял перо. Он писал убористым, мелким почерком протокол-что, где и как именно найдено. Охранники стояли молча у стенки. Михальчука не было: сделал свое дело, предал, спрятался. Все-таки он стыдится. Ремесла своего или только ее? В прошлом году он попросил у нее денег: сестра у него была больна. Так искренне просил, даже плакал. Очень было трудно — ведь и у самой заработка не хватает на двоих. Все-таки дала. А он…
Ротмистр приостановил писание, вытащил из кармана бумажник, из бумажника фотографическую карточку.
— «Искру» вы от этого… Соловья-разбойника изволили получить?
Грач. С чемоданами, в мягкой шляпе, улыбающийся, стройный. Моментальная карточка. До чего удачно снят!
Чуть не улыбнулась этой мысли. Но ротмистр слишком пристально и зорко смотрел: ни губы, ни глаза не дрогнули.
— Не знаю, кто это.
Ротмистр не спускал по-прежнему глаз:
— Вы не запирайтесь; он арестован нами здесь же, в поселке. Не может быть, чтобы вы не были в контакте… Я ведь не зря спрашиваю, а для вашей пользы. Такой закоренелый преступник, как этот господин, легко мог запутать вас, неопытную, юную… сбить… Мы же это всё принимаем во внимание… Откровенное признание способно облегчить — и даже в огромной мере и степени облегчить! вашу участь.
— Заботьтесь о своей участи, а не о моей, — резко бросила через плечо, отворачиваясь от жандарма, Ирина. — Ведь плохо придется в конечном счете вам, а не мне… Собирать вещи?
Она подошла к зеркалу, взяла с подзеркальника шапочку. За стеной — прямо перед ней, словно стояла тут же, за зеркалом — тихо и надрывно заплакала мать. Ирина болезненно сжалась, брови сдвинулись, задрожали губы. Она стукнула в стену:
— Мамуся, не надо, родная… До свиданья.
Барабанщики первой шеренги оркестра, шагавшего в голове батальонной колонны лейб-гвардии Семеновского полка, поравнялись с темным, угрюмым зданием министерства внутренних дел. Находится ли в данный момент господин министр, шеф жандармского корпуса, в служебном своем кабинете или отсутствует- все равно: проходящая воинская часть обязана воздать должный почет местопребыванию его высокопревосходительства. Капельмейстер повернулся на полном ходу налево кругом, продолжая идти задом, взнес руку в белой перчатке, махнул, и по морозному воздуху грянул всей медью огромных высеребренных труб и трескучих тарелок пышный, тщеславный и наглый Семеновский марш. Серые шеренги солдат подтянулись, выравнивая штыки, четче печатая шаг.
— Левой, левой! Ать, два…
Министр-шеф за огромным резного дуба столом досадливо поднял голову от лежавшей перед ним печатанной на тонкой бумаге страницы. Грянувший под окнами марш-несвоевременный и неуместный-перебил мысль. А мысль была, несомненно, «важная, государственная»- какая еще может быть у министра мысль! И оттого, что мысль перебилась, пропала, она казалась ему особенно важной, быть может, даже решающей для судеб царя и отечества.
Стоявший около кресла жандармский генерал, перехватив на лету досадливое движение своего шефа, мгновенно насупился тоже и укоризненно оглянулся на прикрытые портьерами окна, за которыми надрывались усердием заглушавшие его доклад трубы. Министр заметил жест и шевельнул одобрительно бровью: подчиненный в присутствии старшего должен быть именно его отражением. Как в зеркале: полный повтор — и в то же время ничто, видимость.
