Ладно, подумал Шилко, это все не имеет значения. Он и его солдаты будут сражаться, кто бы не принимал решения. Ситуация была больше, чем все, кто был в нее вовлечен.
Обстановка на командном пункте стала меняться. Действия приобрели выраженную направленность. Офицеры начали занимать свои места. Все посматривали на часы, висевшие над аппаратурой связи.
Это не продлится долго. Шилко посмотрел на часы, несмотря на то, что смотрел на них только что. Он подошел к самовару и налил себе еще чашку чая. Затем он сел за стол с картой и начал последний раз проверять список огневых задач.
Радио молчало. Ромилинский сел рядом с Шилко и нервно похлопал по трубке полевого телефона, провода которого вели непосредственно к батареям. Приближалось время, когда он снимет ее и произнесет единственное слово, которое выпустит на волю бурю.
Шилко гордился своими орудиями, почти так же как и своими людьми. Когда он только поступил на службу, его первое подразделение было укомплектовано пушками, разработанной еще до Великой Отечественной войны, буксируемой оставшимися с Войны «Студебекерами». Сейчас, по сравнению с огромными самоходными артиллерийскими установками его дивизиона, те маленькие буксируемые пушки казались игрушечными. За свою жизнь Шилко увидел огромный прогресс.
— Товарищ подполковник, — сказал Ромилинский. — Вы кажетесь очень спокойным.
— Просто выспался напоследок, — сказал Шилко, желая просто посидеть и подумать в эти последние минуты.
Но начальник штаба слишком хотел поговорить.
— Я считаю, что мы готовы настолько, насколько это возможно.
Шилко привык считать, что потребности других важнее его собственных. Если начальник штаба в эти последние мирные минуты хотел поговорить, Шилко был готов поговорить.
— Я уверен, что мы готовы, Василий Родионович. Я знаю, это хороший дивизион.
— Но я не могу избавиться от мысли, что мы что-то забыли, возможно, следовало еще больше подготовиться…
Шилко отмахнулся.
— Всего не предусмотришь. Нельзя подготовиться ко всему. Вы же знаете диалектику. Постоянное течение.
— Пять минут! — объявил голос.
Шилко посмотрел на часы. Потом откинулся на спинку стула.
— Вы знаете, — начал он самым непринужденным голосом, на который был способен. — Когда я был младшим лейтенантом, я был в ужасе от того, что увидел на своем первом месте службы. Там все было не так, как говорили в училище. Ничто не было достаточно точным, строгим, ровным или чистым. Я был настолько поражен всем этим, что воспринимал обстановку как предательство высокого звания советского военного. Я не был особенно честолюбив и не хотел изменить мир. Но эта часть, как мне казалось, не смогла бы воевать даже с девочками из балетной школы. Половина оборудования не работала. Обстановка казалась невыносимой для молодого и принципиального лейтенанта, который считал, что в любой момент нужно быть готовым выступить против империалистических агрессоров. Но командир части был довольно мудрым ветераном. Он смотрел на мои попытки навести порядок с немалой долей иронии. А потом, в один прекрасный день он вызвал меня в свой кабинет. Я, конечно, разволновался. В те дни командир дивизиона нечасто мог поговорить с лейтенантом. И этого обычно не случалось, когда лейтенанту было, чем гордиться. И вот, я вхожу в его кабинет в подвешенном состоянии. Не могу понять, что я сделал неправильно. Но оказалось, он вызвал меня не поэтому. Он спросил, люблю ли я армию и нравиться ли мне наша часть. Он меня провоцировал, хотя тогда я не понимал этого. И я высказал все, что думал. Выслушав, он только улыбнулся и подозвал меня поближе. Он сказал, что хочет открыть мне одну правду войны, которая бы мне очень сильно пригодилась в дальнейшей службе.
Шилко огляделся. Все слушали его, несмотря на напряжение.
Часы показывали, что осталось две минуты.
Шилко усмехнулся.
— И знаете, что он мне сказал? Он наклонился над столом так близко, что я мог увидеть старые шрамы у него на щеке, и сказал почти шепотом: «Шилко, войну не выигрывает самая подготовленная армия. Ее выигрывает самая неподготовленная».
Слушатели мягко рассмеялись. Но тревожное ожидание было настолько сильным, что никто не мог действительно отвлечься. Напряжение нарастало волной, готовой смыть их всех.
Ромилинский в готовность поднял трубку полевого телефона.
Меньше минуты.
В отдалении грохот орудий разорвал тишину. Кто-то открыл огонь раньше, или из-за неисправных часов, либо просто от нервов.
Шилко посмотрел на часы. Время. Другие батареи и другие дивизионы были готовы поддержать первый залп целым оркестром калибров. Он повернулся к Ромилинскому и абсолютно серьезно сказал:
— Передайте приказ: открыть огонь.
Младший лейтенант Плинников потер пальцами нос и скомандовал механику-водителю двигаться вперед. В смотровом приборе командира он не мог увидеть никаких значимых ориентиров. Поле зрения заволокли быстро мелькающие вспышки, расплывающиеся преграждающей им путь пеленой серого дыма. Затекавшие на объектив капли дождя еще больше затрудняли видимость. Плинникову казалось, что он вел свою разведывательную гусеничную бронемашину сквозь ад, разверзшийся на дне моря.
Дрожь от мощных разрывов артиллерийских снарядов отдавалась в металлические борта машины. Вдруг броня показалась безнадежно тонкой, гусеницы слишком слабыми, чтобы выдержать машину, а вооружение — просто игрушечным.
Периодически случайные осколки или комья грязи били по броне, еле слышимые через танковый шлем и урчание двигателя. Плинникову казалось, что двигатель надрывается, пытаясь толкать машину вперед по грязи проселочной дороги.
— Товарищ лейтенант, мы слишком близко, — сказал ему механик-водитель.
Плинников и сам понимал это. Но он был настроен превзойти любого другого командира взвода не только в разведывательном батальоне, но и во всей второй гвардейской танковой армии.
— Продолжать движение, — скомандовал Плинников. — Просто вперед. Давай прямо в дым.
Механик подчинился, однако Плинников мог ощутить его нежелание исполнять приказ сквозь металлическую переборку. На мгновение он оторвался от смотрового прибора и посмотрел в сторону, на наводчика. Но Белонов был в порядке, пристально глядя в свой прицел.
Три человека в трясущейся стальной коробке. И поскольку это все силы, что у него есть, каждый должен делать свое дело без ошибок. Несмотря на войну, Плинников не получил никакого пополнения, и у него не было пехоты, ехавшей десантом. Приходилось рассчитывать на каждого человека во всех трех машинах.
