— Правый борт, огонь! — скомандовал я.
Наш залп был намного дружнее. Пушки, расположенные на главной палубе от миделя в нос, стреляли по носовой надстройке и главной палубе до первой грот-мачты, а расположенные в корму — от второй грот-мачты до кормовой надстройки. Обе карронады лупили по марсовым площадкам на мачтах. Рассеивание у них такое, что каждая захватила сразу все четыре мачты и палубы на надстройках. Стрелки с марсовых площадок посыпались, как переспелые яблоки. Досталось и тем, кто был на палубе. Фальшборты на каракке были тонкие. Исходили из того, что ядро пробьет и толстые доски, но не учли, что по ним будут стрелять крупной картечью. С такого близкого расстояния наши свинцовые шарики прошивали тонкие доски и косили прятавшихся за ними людей. Заодно снесли почти весь рангоут. Реи первого и второго гротов упали на палубу вместе с парусами, а латинский парус развернулся ноком под ветер, потеряв его. Не все погибли на каракке. Кто-то еще постреливал из аркебуз и арбалетов. Один болт просвистел рядом со мной. Поэтому я повел барк на абордаж. Каракка продолжала по инерции поворачиваться вправо, на ветер. Пришлось и нам убирать паруса. Погонные пушки выстрелил еще раз, почистив кормовую надстройку. Сближались мы так медленно, что хотелось затопать от ярости ногами. Каракка казалась вымершей. Уверен, что на ней еще много живых. Заныкались по шхерам, ждут нас.
Наш удлиненный утлегарь зацепился за носовую надстройку и захрустел, ломаясь. На каракку полетели «кошки». Матросы и солдаты работали слаженно. Им помогали комендоры с обоих бортов, кроме тех, что заряжали карронады. Вскоре суда сблизились настолько, что стало возможно перекинуть трапы.
— Карронады, огонь! — приказал я.
Обе короткоствольные пушки большого калибра выплюнули по сотне свинцовых пуль в надстройки. Только щепки полетели! Такое впечатление, что палят из нескольких пулеметов. Если кто-то прятался в каютах, я им не завидую.
— В атаку! — приказал я и сам пошел к ближнему трапу, перекинутому на каракку.
Корабли продолжали сближаться, и дальний конец трапа все больше смещался по планширю и поднимался вверх, потому что каракка была выше примерно на метр. По нему уже карабкались на четвереньках арбалетчики, облаченные в шлемы-салады и кирасы и с фальшионами в руках. Эти короткие и тяжелые мечи оказались самым лучшим оружием для абордажного боя. Ими легко фехтовать в ограниченном пространстве и при этом способны разрубить доспех. Двигались арбалетчики осторожно. Свалиться в воду боялись больше, чем получить болт. Только очень хороший и расторопный пловец сумеет освободиться от кирасы и вынырнуть. Те, кто перебирался на каракку, устремились или к кормовой надстройке, или к носовой. Когда я вступил на главную палубу вражеского корабля, она была залита кровью. Под фальшбортом лежали или сидели, вроде бы безмятежно прислонившись к нему, десятка два убитых и раненых. Еще столько же валялись возле мачт. Кто-то протяжно стонал. Мои солдаты добивали таких из жалости.
На каракке были четыре двадцатифунтовых бомбарды, шесть двенадцатифунтовых пушек и десять фальконетов от трех до одного фунта плюс десятка полтора аркебуз калибра миллиметров тридцать. Бомбарды и пушки стояли на главной палубе, а фальконеты — на надстройках. Внутри кормовой надстройке располагались каюты. На нижних трех палубах — узкие, с двухъярусными кроватями, которые занимали почти все место, только боком протиснуться можно. Под нижними кроватями стояли сундуки с нехитрым барахлом. На четвертой палубе была всего одна каюты, от борта до борта, капитанская. Кровать здесь была одна. Треть места занимал приделанный намертво к палубе прямоугольный низкий стол. Возле него стояли две низкие и широкие лавки с толстыми ножками и во главе — табуретка с красной бархатной подушкой на сиденье. Возле переборки занимал место большой ларь с ровной верхней крышкой, на которой валялся на боку продырявленный, медный, пузатый кувшин и по которой растеклось красное вино, частично стекшее на палубу. Рядом с ларем стоял сундук с бронзовыми углами и ручками. Сундук показался бы большим, если бы не такое соседство. Сверху в нем лежали накладные и сшитые суровой ниткой листы бумаги с цифрами — что-то типа бухгалтерской книги. Бухгалтерия велась двойная: в левом столбике приход, в правом — расход. Судя по накладным, суда везли вино и мед в бочках, медь в слитках, шерстяные ткани в рулонах и доски. Под накладными — астролябия и портоплан Средиземного моря в четырех томах. Зачитан всего один том, в котором описывалось африканское побережье от Гибралтара до Карфагена. Еще ниже находился кожаный кошель с полусотней кастильских золотых монет с крестом и головой короля на аверсе и куфической надписью на реверсе, которые я видел еще в предыдущей «жизни». Назывались они альфонсино, видимо, по имени короля, и во Франции в приказном порядке обменивались на сорок су. Во втором кошеле, побольше, лежали серебряные и биллонные монеты разных стран. Я представил себе восторг нумизмата из двадцать первого века, если бы ему вдруг достался такой кошель.
Хозяин этой каюты лежал на палубе кормовой настройки. Было ему лет тридцать семь, сухощав, с короткой черной бородкой, в которую натекло крови из-под шлема-армэ с поднятым забралом. Картечина или пуля пробили шлем возле левого уха. Еще пара продырявили кирасу с выпуклым крестом на груди, покрытую темно-зеленым лаком. Или это черный так отсвечивал на солнце.
В носовой надстройке находились матросские кубрики и кладовые. Ничего ценного там не было, если не считать дюжину матросов, живых и даже не поцарапанных. Их заставили раздевать и выбрасывать за борт своих сослуживцев, убитых и раненых. Возиться с чужими ранеными в этих краях не принято. Это вам не Венеция! Мои матросы и солдаты восстанавливали рангоут и меняли паруса на барке. Обе каравеллы сражаться с нами не пожелали. Они резво с попутным ветром удалялись на юг. Пока устраним повреждения, пока отцепимся от каракки, каравеллы уже будут далеко. Пожалуй, хватит и одного приза. Нам с ним далеко тащиться, миль двести пятьдесят, до самого Марселя. Кастильские и гранадские порты были ближе, но я не знал, как нас там встретят, а Рене Анжуйский, король Иерусалима и Сицилии, которые давно уже не принадлежали его семейству, владеющий сейчас только Провансом, — друг короля Франции. Моего знание будущей судьбы Прованса говорит, что Рене не везет с друзьями. О Людовике Одиннадцатом даже его родной отец, когда сын сбежал от родительского гнева в Бургундию, сказал: «Мой бургундский кузен приютил лиса, который передушит всех его кур».
13
В будущем о Марселе у меня было двоякое впечатление. С одной стороны районы малоэтажной застройки возле Старого порта были заселены «стопроцентными» французами — именно такими, какими я их тогда представлял себе. Единственное, что немного резало глаз, — веревки с сохнущим бельем, перетянутые через узкие улицы. С другой стороны, стоит сунуться в Арабский квартал — и такое впечатление, что ты в Александрии или Тунисе. Сплошные кальянные, кофейни, хахяльные магазины и мусор, мусор, мусор… В домах у большинства арабов идеальная чистота, а вот за его пределами как бы начинается вражеская территория, где чем хуже, тем лучше. Радовало только отсутствие мечетей. Как рассказывал мне судовой агент, мэр запрещает. Благодаря проклятиям мусульман, этот мэр выигрывает выборы в первом туре.
Марсель пятнадцатого века совершенно другой. Жутко маленький. У меня о многих городах, в которых я бывал в будущем, сейчас такое впечатление, точно их сократили до небольшого исторического центра, в котором провели декорационные работы. Уже на подходе к порту заметил сокращения. На знаменитом острове Иф, что примерно в миле от Марселя, нет крепости-тюрьмы. Той самой, в которой якобы сидели Эдмон Дантес, граф Монте-Кристо, и Железная Маска, брат-близнец короля Франции. Первый никогда не существовал, а второй никогда в ней не бывал. Это не помешает в будущем тысячам туристов ежегодно посещать тюрьму и смотреть камеры, в которых мотали срок литературные герои. Красивая выдумка интереснее некрасивой правды. В самом городе арабы пока не живут. Они и иудеи расположились в пригороде, в кварталах, окруженных высокими стенами. В это трудно поверить, но в пятнадцатом веке арабы и иудеи лучше относятся друг к другу, чем к грубым и грязным французам. Нет еще на входе в Старый порт фортов и на вершине холма нет собора Нотр Дам де ла Гард и позолоченной девы Марии с младенцем на руках. Она будет считаться покровительницей не только города, но и всех моряков. Наверное, потому, что заметный навигационный ориентир, видна издалека. Разглядел ее в шторм — и понял, что спасение совсем близко. Уже есть аббатство Сен-Виктор с высокими стенами и прямоугольными башнями и узкие кривые улочки, завешанные сохнущим бельем. Пока что местные жители не научились готовить свое фирменное блюдо «буйабес» из нескольких сортов рыбы, морепродуктов, овощей, сначала обжаренных и тушеных, а потом уже вареных, и различных специй, набор которых в каждом ресторане будет свой. Одинаковыми во всех ресторанах будут подаваемые к супам, обжаренные багеты и чесночный соус «руй», название которого легко запоминают русскоязычные. В пятнадцатом веке марсельцы, в основном, бедняки, едят похожие рыбные супы и не считают их чем-то выдающимся. Потому что Александр Дюма еще не родился.
