ушла во дворец, опозоренная. Многие из знати отвернулись от нее сразу же.
Муж оставил ей два миллиона солидов, чудовищную сумму, которую спрятал у себя ее верный сторонник, патриарх Пирр. Она почти уже удержала власть, маневрируя между презирающими ее группировками аристократов, как случилось то, чего она жаждала всей душой. Умер император Константин III, ее ненавистный пасынок. Умер от туберкулеза, и именно это стало началом конца. Перед смертью император конфисковал ее наследство, и она осталась почти без гроша. Империи нечем было платить своим воинам. Знать, которую она подкупала этими деньгами, предала ее тут же, а в народе нарастал гнев и ярость. Весь Константинополь, до последнего водоноса, был уверен, что это именно она отравила молодого августа. Они все знали, что он харкает кровью, но все равно верили в это. А потом она поддержала патриарха Пирра, который ввел догмат о единой божественной воле, и это еще больше все запутало. Монофелитство не без оснований считали тяжкой ересью, и многие епископы отшатнулись от нее. Она держала власть из последних сил, пока Валентин, командующий войском армян, не поднял восстание. Голодные воины разграбили Анатолию, собрав там урожай, и пошли на столицу. Сам Валентин объявил себя защитником Константа, сына покойного Константина(1). Когда его войска подошли к столице, чернь восстала…
— Ищи ее! Лови ведьму! — восторженный рев собственных стражников Мартина слышала, зарывшись в какие-то тряпки. Ее бросили все, даже самые верные слуги, неприлично обогатившиеся при ее правлении. Они торговали ее волей, набивая свои карманы, а вот теперь бросили ее на произвол судьбы.
— Вот она! Сюда все! — восторженно завизжал какой-то евнух, игнорируя ее умоляющий взгляд. Она бросилась на колени перед ним, этим ничтожеством, а он лишь усмехнулся, торжествующе глядя на поверженную владычицу мира.
Удар по лицу сбил ее с ног…
* * *
Ноябрь на Родосе — это еще не зима. Снег тут выпадает редко, но в тесной хижине, где трое одетых в жалкое рубище людей греются только собственным дыханием, было неимоверно холодно. Мартина смотрела на своих сыновей с каменным лицом. Она больше не плакала. У нее просто не осталось больше слез. Ираклону, ее льву, ее гордости и надежде, отрезали нос. Давиду Тиберию, вдобавок к носу, отсекли его мужское естество. Мартин, самый младший, умер под ножом палача. Ему повезло, он погиб быстро, истекая кровью. А она… А она слышала его крики. А потом она слышала их каждую ночь, когда проживала во сне тот день заново, по минутам и секундам. Ее малышу не было и десяти.
Дочери Мартина, Августина и Феврония пропали бесследно. Наверное, им тоже повезло, и теперь они в монастыре, замаливают грехи матери. Она жестом показала сыновьям, что пойдет на улицу. Вдруг, она разжалобит стражу, и ей разрешат развести огонь. Порой воины позволяли им это. Ведь она изрядно веселила их, показывая раздвоенный, словно у змеи язык. Это была последняя шутка сенаторов. Они не посмели убить ее, но жестоко надругаться над ней они смогли. Они всегда считали ее ведьмой, а потому повелели искуснейшему из палачей разрезать ее язык вдоль так, чтобы она не захлебнулась собственной кровью. Мартина со стоном встала, с трудом разогнув больную спину, и вышла на улицу. Одно она знала точно. Она не умрет, пока живы ее дети. Она будет заботиться о них до самого конца, когда бы он ни настал. Она будет зубами держаться за каждый миг, что у нее остался, ведь она не потеряла своей железной воли. Случившегося оказалось слишком мало, чтобы сломать ее.
* * *
— А что будет потом? — тихо спросила у Косты Мартина, глотая бессильные злые слезы. Именно такое снилось ей в кошмарах. Изуродованные дети, отрезанный язык…Она много лет просыпалась в поту, не смея никому рассказать о своих снах. Мартина знала, что так будет, она была слишком умна, чтобы не понимать очевидного. У нее будет земля гореть под ногами после смерти мужа. Без сильного союзника ей придет конец.
— Точно неизвестно, — пожал плечами Коста. — Но вам не уйти оттуда никогда. Вы все умрете на том острове, величайшая. Таково пророчество.
— А если мы договоримся? — с безумной надеждой посмотрела на Косту императрица. — Я подарю князю его брата! Он жив и здоров, и недавно пил вино вместе со своим недалеким дружком. Пусть князь Самослав убьет моих врагов, и я щедро вознагражу его. Пусть он поддержит моих сыновей, когда… когда все случится. Я дам ему много золота! Очень много! Я буду платить столько же, сколько платили аварскому кагану!
— Если вы отдадите Стефана целым и невредимым, то закончите свою жизнь в покое, — посмотрел на нее Коста исподлобья. — Это мой господин обещал твердо. Вы умрете своей смертью, в собственной постели, окруженная всеобщим почетом. Вы отдадите одну из дочерей за его сына, а сами после смерти мужа будете покорны его воле. Другого предложения для вас сегодня не будет.
— Но почему? — выдохнула Мартина.
— Так предопределено свыше, госпожа, — ответил Коста. — Империи суждено жить, а вы ее погубите. Этого его светлость допустить не может.
— А власть моих детей? Он поможет сохранить ее?
— Он обещает спасти их самих, госпожа, но не их власть, — так же твердо ответил Коста. — Так вы готовы отдать брата его светлости? Выбор за вами.
— Из чего я должна выбрать? — горько усмехнулась Мартина. — Стать игрушкой в руках варвара или умереть? Передай своему господину, что его предложение не принято! Я буду драться до конца, а Стефан останется у меня как заложник. Ты сказал, что у тебя две вести. Какая вторая?
— Империя ромеев совершила вероломное нападение на его светлость, — продолжил Коста. — Его хотели отравить, и за это придется заплатить. За это преступление великий князь в качестве виры конфискует у империи Египет. Ну, а что касается вас, госпожа, то сделанное мной ранее предложение отзывается. Вы его не приняли, и это было ваше собственное решение. Когда вы будете умолять спасти ваших детей, следующее предложение будет гораздо хуже, и сделано оно будет ровно тогда, когда у вас уже не останется времени на торг. Тогда я снова приду сюда, и донесу его волю. Таковы слова моего господина.
— Ты забываешься, — лицо Мартины почернело от злости. — Кто помешает мне позвать стражу и отдать тебя палачу?
— Может быть, вам
