— Завтра с утра придет поп Сильвестр, молебен отслужит, осенит животворящим крестом, может, и встану.
— Ну, тогда флаг тебе, боярин, в руки, — пожелал я, направляясь к выходу.
В нашей светелке меня с нетерпением ждали соратники. Отец Алексий — похвастаться новой рясой, Ваня Кнут — рассказать о впечатлениях о великом городе.
— Завтра паду в ноги патриарху, буду молить о введении в сан, — сказал поп, когда мои показные восторги по поводу его нового одеянии пошли на убыль. — Негоже попу быть без рукоположения.
Я в тонкостях посвящения не разбирался, просто пожелал ему успеха и отпросился отдыхать. День был тяжелый, впечатлений было столько, что без нормального сна со всеми ими было не разобраться.
— Ладно, ложись, коли устал, — разрешил отец Алексий, — только потом не жалуйся, что я тебе не налил!
— Хорошо, не буду, — пообещал я, задувая лучину.
Однако поспать мне так и не удалось. Не прошло и часа, как во дворе собаки подняли лай, в доме начался шум, и нам в светелку вломились два стрельца с приказом немедленно прибыть во дворец.
Стрельцы были верхами, с оседланной лошадью для меня. Пришлось, даже не сполоснув лица, спешно одеваться и ехать в Кремль. В Москве, как обычно, полыхало сразу несколько пожаров, но небольших, локальных. Улицы были пусты, и мы, скоро проскакав под аркой Боровицкой башни, оказались внутри крепости.
В царском дворце меня без задержки отвели на половину Федора Борисовича. В светлице, ярко освещенной сразу десятком свечей, сидели все трое Годуновых. Марья Григорьевна тихо плакала, вытирая глаза полотенцем, Ксения сидела на скамье, безучастно глядя в темное окно, юный царь быстро ходил туда-сюда по комнате.
— Добрый вечер, — поздоровался я, останавливаясь в дверях.
Федор мельком взглянул на меня, кивнул и продолжил метаться по комнате. Ксения позвала:
— Входи, садись.
Я прошел, сел подле царицы. Догадаться, что здесь проходит семейный совет, было несложно. Видимо, Ксения все рассказала родным, и те, не утерпев до утра, решили учинить мне допрос. Несколько минут все молчали, потом царь остановился посередине светлицы, повернулся ко мне:
— Ксения сказала, что ты человек из будущего, это правда?
— Правда, — подтвердил я.
— И все остальное тоже правда? — задал он следующий вопрос, видимо, намеренно ничего не называя своими именами.
— Да, и это тоже правда.
— Когда? — опять спросил он, не уточняя, что именно.
— В начале июня, точного числа не помню, кажется, до десятого.
— И ничего нельзя сделать, все уже свершилось? Свершится? — поправился он.
— Этого я не знаю. Я уже говорил Ксении, что о вашем времени известно мало, я рассказал то, о чем читал. Если что-то сейчас удастся изменить, то, наверное, изменится и будущее, Но об этом я смогу узнать только когда вернусь домой, если, конечно, мне удастся вернуться.
— Я не дам себя убить! — порывисто воскликнул юноша.
— Господь дал нам жизнь, Ему и знать, когда ее забрать, — вмешалась в разговор Марья Григорьевна. — Все в руках Его, а нам должно каяться и молиться.
Однако молодой человек не проявил такого же, как мать, христианского смирения, сжал кулаки и попросил:
— Расскажи, все что знаешь!
Я опять начал с преамбулы, что их время для нас древнее и темное. Что на первый взгляд нам известно довольно много, но за точность информации никто поручиться не может. Объяснил, что история составляется по отдельным дошедшим через несколько рук, кем-то записанным рассказам, редким письменным свидетельствам очевидцев и сохранившимся документам.
Годуновы слушали молча, пытаясь вникнуть в незнакомую и непонятную им систему мышления. Даже Федор приостановил свой бег, стоял, прислоняясь плечом к стене. Покончив с предисловием, я рассказал все, что знал о грядущем государственном перевороте. Упустил только подробности их гибели и судьбу Ксении.
Федор это тотчас отметил:
— Что будет с нами? Мы погибнем?
Я развел руками. Мария Григорьевна начала шепотом молиться.
Состояние было такое тягостное, как будто в комнате уже был покойник.
— Значит, выхода нет?
Вопрос, честно говоря, был не по адресу. Объяснять и доказывать, что Борис Федорович был и объективно, и субъективно не самым лучшим правителем, что у него осталось слишком мало сторонников, которые но побоятся рисковать собой ради его семьи, я не мог. Осталось предложить:
— Может быть, раза в два повысить жалование стрельцам, приблизить к престолу несколько влиятельных боярских родов, выпустить из темниц невинно осужденных, тех же Романовых?
— Ничего не получится, — грустно сказал Федор. — Казна пуста. Отец во время голода почти все раздал. А если пообещать и не выполнить, то будет еще хуже.
— Подумайте, пока есть время, может быть, можно найти выход. Я, к сожалению, ничем не могу помочь, просто не знаю, что у вас тут делается…
— Пойдешь со мной завтра в Боярскую думу? — неожиданно предложил царь. — Может быть, что-нибудь присоветуешь. На свежую голову виднее…
— Хорошо, почему не пойти, — сразу же согласился я, — никогда еще не был на заседании правительства.
— Вот и хорошо. А пока утро вечера мудренее. Идите по своим покоям. Матушка, я тебя провожу.
Федор с царицей вышли, мы остались вдвоем с Ксенией. Она тоже встала и внимательно смотрела на меня.
— Ладно, прощай до завтра, — сказал я, с трудом представляя, как в середине ночи смогу добраться до имения Блудовых.
— Проводишь меня? — попросила девушка.
— Да, конечно.
Она пошла к выходу, я двинулся следом. Собственно, провожать ее было особенно некуда, разве что на другой конец коридора. Мы дошли до ее покоев. Она открыла дверь, вошла, а я остался наружи. Ксения, оглянулась через плечо, удивилась:
— А ты что не входишь?
Почему я не вошел, мне было понятно, а вот ей, кажется, не очень.
— Пойдем, у меня опять болит голова, — спокойно сказала она.
Мне осталось только вздохнуть и последовать за ней, однако совсем не в том качестве, в каком бы хотелось. Не успели мы войти, как поднялся шум и началась беготня. Заспанные полунагие «фрейлины», которые, оказывается, ночевали вповалку тут же в покоях царевны, рьяно демонстрировали свою преданность хозяйке. Ксения устало махнула рукой, и все разом успокоились.
— Спите, — велела она и кивнула мне в сторону своей опочивальни. — Пойдем, еще полечишь меня.
Мы вошли в светелку, в которой я уже был днем. Навстречу уже шла босоногая статная девушка в одной льняной рубашке и накинутым на голову льняном же платке. Она низко поклонилась и уступила дорогу.
