Во, ещё и русофобом обзовут. Только мне, в этом 12 веке, всякие такие обзывалки… Как французы 17 века. Ну там, Анжелика — то с королём, то с султаном… Временами — и мужу перепадает. То — одному, то — другому. Галант, лямур, «месье, же ни манж посижу». Ага. «Задолго до рассвета из своих вонючих, наполненных дымом и смрадом, логовищ появляется косматые, грязные, сильно сутулящиеся существа. Издавая нечленораздельные звуки, тащат они, на своих согнутых спинах, примитивные и уродливые орудия труда. Дабы, скуля и стеная, вновь и вновь ковырять истерзанные, бесплодные клочки земли. Таковы крестьяне в нашей Прекрасной Франции». Это — записки очевидца.
Я против французов ничего не имею. Только пусть с ними Жанна Д'Арк с Робеспьером разбираются. У меня, вроде, французов в предках нет. Лечить не будем, пусть живут. Займёмся своими.
«Свои» живут сходно. Я-то, по первости думал: фифти-фифти. А пригляделся — повсеместное «в целях экономии тепла дым сохраняется в помещении». Статистики нет, но процентов 98. То есть — спасать надо не треть, а две. Миллиона. Детей. «А зачем спасать? Все так живут».
Удавил бы. Всех «этих».
И тут заявляюсь я, со своей бредовой идеей — «изба должна быть только по-белому». У всех.
Для любого нормального святорусского туземца — бред. «Не, низя. У нас — как с дедов-прадедов заведено бысть есть…». Меняются условия жизни, меняются стереотипы поведения — в доме можно будет не только «ротом дышать», плотно зажмурив глаза. Меняются люди. «Новое поколение выбирает белую избу». Остальные потихоньку вымирают. Под звуки христианской проповеди смирения, переходящей в панихиду. Ну, просто геноцид «святорусского народа».
Несколько успокаивало то, что «процесс самоликвидации святорусскости» пошёл уже до меня.
У меня тут жизненного опыта — полгода с хвостиком. Как раз на «титьку сосать да пузыри пускать». Как-то так получилось, что я-то больше в «белых избах» обретался. У Юльки, правда, ни пола, ни потолков не было. Но печка-то нормальная была! С трубой. А у Степаниды на подворье — вообще… «Шик, блеск, красота». Не типично. Так я и сам — не типичный. Не всякого здешнего подростка в серьёзную боярскую интригу примут. Да под знатного боярина подложат. Да ещё суметь из этого живым выскочить…
При воспоминании о Хотенее меня передёрнуло. Последние месяцы были весьма богаты всякой суетой и впечатлениями, которые многие предшествующие чувства выбили, смазали. Но его горячие руки под моей одеждой, прямо на моём голом теле… Взгляд. Весёлый, многообещающий. Уверенный. Обещающий и сладкое житьё-бытьё, и кое-какие «развлечения»… Но главное — защищённость, уверенность, безопасность. Осмысленность происходящего. «Правильность мира и бытия». Потому что он — знает, он — понимает. Он — разумеет этот взбесившийся, дикий, чужой до рвоты мир. Он — может, он этим миром — владеет. Он — господин во всём этом. И он даст мне долю в этой осмысленности. И — отгородит, закроет. Собой, своими руками, своим телом. От постоянного непонимания, от неизвестно откуда, неизвестно что, неизвестно когда… но страшного, выскакивающего, обрушивающегося… В этом «болоте юрского периода» среди местных «змей», «ящеров», «птеродактилей». От которых я сам не только защититься — даже распознать их не могу. В этой чавкающей трясине, которая почему-то называют «Святой Русью».
Его сильная, горячая рука на моей спине. Жадно ласкающая… Не бьющая, отталкивающая, выбрасывающая в темноту… Держащая. Крепко. Как «якорь надежды». Держись за него, прижмись, уцепись покрепче и надейся. На то, что неизвестные, непонятные, непредставляемые даже, опасности этого чужого мира, чужого места, чужого времени не вцепятся злобной зубастой стаей в мою душу, не сведут с ума, не вобьют в трясущийся, скулящий от всеобъемлющей паники слюнявый идиотизм, не разорвут, не изломают тело и душу в куски. Не обязательно со зла — «просто так», «проходя мимо».
Держись за него. Потому что «он — защита моя». Мой хозяин. Единственный светоч в тогдашнем мраке. В накатывающей тьме подступающего безумия. Безумия от страха, от непонимания всего, от постоянного, на каждом шагу, предчувствия необратимой катастрофы. Балансирование на грани между подступающим сумасшествием и не отступающей далеко смертью. Третьего не дано.
Нет, дано. Любовь. Влюбиться, чтобы не сойти с ума…
До сих пор трясти начинает. И такие… мурашки по левой ноге. Как напоминание: «А всё ли ты сделал по слову господина твоего? А не вышел ли ты из воли владетеля твоего?». Нет! Блин, факеншитнутый! Не вышел! Всё по слову его! И по законам Айзимовским!
Уф. Отпустило. Лихо они меня… уелбантурили. Хорошо рассуждать о «Стокгольмском синдроме», попивая пивко на диване. Типа: дураки полные. Их в заложники захватили, а они этих злодеев полюбили так, что и слушались полностью, и помогали, и даже от штурмовой группы защищали. И что-нибудь нечленораздельное на тему самоидентификации в критических условиях.
Осенью 41 очередная «проверка на дорогах» останавливает опель с семьёй красного командира. В последующей перестрелке трое взрослых в машине погибают — переодетая в красноармейскую форму немецкая разведовательно-диверсионная группа следовала в Москву. Остаётся только восьмилетний мальчик. Он — настоящий. Отец — командир части в Белоруссии, и мать — убиты немцами. И ребёнок рыдает на теле мёртвой немецкой радистки. Он видел, он знает, что они — убийцы его родителей, враги, фашисты. Что эта женщина — «овчарка немецкая». Но он плачет у неё на груди, его с трудом смогли оторвать. Потому что она хоть как-то похожа на прежнюю, мирную жизнь, где был какой-то смысл, где была мама.
Этот эпизод в романе советского классика вызвал бурную реакцию части читателей:
– Гнусная клевета на нашу прекрасную советскую молодёжь. Которая достойная смена поколению закалённых в борьбе большевиков, славная когорта будущих строителей коммунизма. Не может наш советский школьник, вероятно — даже октябрёнок, рыдать над фашисткой гадиной.
Не может. Но плачет. Не над ней — над собой, над своим детством, над своей матерью.
Это ребёнок. А взрослые? К месту гибели «Титаника» спасательные корабли подошли довольно быстро. От команды «расчехлить спасательные шлюпки» до подъёма первой на борт «Карпатии» — четыре часа. До подъёма последней — восемь. Всего несколько часов куча лодок болталось в море. Полные людей, специально оборудованные спасательные шлюпки, вблизи друг от друга, масса народа в каждой… Но вокруг море, темно, холодно. И практически в каждой лодке спасатели находят свеженького сумасшедшего. Несколько часов мрака, холода и неизвестности и… — гибель рассудка. Я продержался в одиночестве подземелья три дня.
