лет?»
Романов прекрасно осознавал эту ограниченность, особенно в вопросах геополитики, где остро необходимы были взгляд, знание, дипломатическое чутьё, аналитическая работа и прогнозы профессионала. Отчасти, а где и в полной мере, неполноценность такого положения компенсировалась всё той же поистине великолепной информационной составляющей, в которой собран практически весь политический расклад на ближайшие годы, выявленные и обсосанные историками скрытые помыслы государств, мотивации их правителей.
И известные последствия.
Однако Николай ни на минуту не забывал, что изменение исторических событий, возможно даже один неосторожный непродуманный шаг могут привести к тому, что всё пойдёт по-иному! Когда уже не будешь знать, что же там за новым историческим поворотом!
А ещё боялся, если всё вообще пойдёт вразнос! И не остановить.
Так же, как случилось с Великой войной! Когда все интересанты рассчитывали на скорую победу, а затянуло… И последствия оказались поистине ужасными.
Именно потому Первая мировая занимала его думы едва ли не больше, чем текущая русско-японская. Так как знал, что даже при всех известных неудачах война с японцами и первая русская революция не грозили полным крахом.
Конечно же исход войны на востоке увязывался в общую конфигурацию геополитического расклада, дальнейшего промежуточного межвоенного периода с критическими точками вероятных конфликтов и заключённых союзов – с кем-то и против кого-то. Но итогом была Первая мировая война. И великие потрясения для империи. И его личные.
Как там однажды высказал ему этот нигилистически и безбожно ужасный человек: «Да, мы все умрём. Мы, без всякого сомнения, все рано или поздно умрём! И понимая это, и ощущая это как неизбежность, цепляясь за жизнь, мы сознательно ли, или неосознанно делаем свой исключительный нравственный выбор.
Правители мыслят не тысячными категориями, а жизнью-смертью десятков, сотен тысяч. А кто и миллионами погибших.
Но кто подводил баланс? Кто считал, как аукнулись те или иные решения? Единственные правильные или бездарно ошибочные? Сколькими-то смертями сейчас, но зато столькими-то счастливчиками потом?
Как бы там ни было, в государственных устройствах случается всякое: революции, тирании, демократии… империи процветают, увядают или вовсе рушатся под варварскими волнами. Но это ничто по сравнению с твоей личной смертью».
* * *
Императорский стол как всегда был на высоте – вкусно, разнообразно, гармонично. И никакого лишнего пресыщения – в подаче блюд и порциях. И даже во времени, отведённом на то или иное кушанье. Впрочем, Гладкова на таком «преступлении» не поймаешь, и без того был научен и своеобразно искушён. Ещё в той жизни.
И не обязательно на занятиях по этикету рестораций в военном училище (до того ли им тогда было – курсантам-офицерикам в вечной «нехватке» молодых организмов). Он просто помнил, как его супругу на семейном юбилее поучала её породистая и выдержанная в манерах бабка – из благородных, из-под дворян:
– Локотки у талии, милочка, осанка прямая! Насытившись, ни в коем случае не откидываться на спинку стула – это признак азиатского варварства и извращенцев-чревоугодников римлян.
«С постоянной подтянутостью за столом, лишка в тебя просто не полезет», – вспоминая, соглашался Александр Алфеевич, отложив очередной прибор, повинуясь условностям этикета – сигнал дан: «главный за столом» уже макал губы в салфетку, тонко звякали ложечками остальные.
Стало быть, оттрапезничали. Оставив ощущение лёгкого недоедания. Но всё равно желудок приятно грел всё тело, и мысли ворочались куда как медленней. Да ещё под рюмку-две чего-то градусного, не коньяк-вино – исконно русская наливка.
После столовой и курительной комнаты снова был кабинет императора.
Ламсдорф привёз пришедший курьерской диппочтой пакет от адмирала Небогатова.
Вскрыв письмо, Николай погрузился в чтение.
Авелан и Гладков терпеливо ждали.
Ламсдорф томительно и скромно стоял в сторонке – он всё ещё находился под впечатлением от недавнего, совершенно дурного конфуза, инспирированного службой безопасности Ширинкина.
Суть – случилось, что при работе секретного отдела с известными материалами выплыло упоминание о дневниках министра, часть которых была опубликована в 1926 году (что понятно случилось уже после смерти Владимира Николаевича) [29].
Ширинкин пройти мимо этой информации ни в коей мере не мог. Заручившись дозволением императора, провёл с министром крайне неприятную беседу, вынудив предоставить для досмотра все имеемые на руках документы, включая личные записи. Правда в изъятых бумагах ничего особо компрометирующего не обнаружил – лишь намёки и догадки. Тем не менее доложил, что «попади документы в руки вражеской разведки, при должном пристальном изучении сии записи могли навести на правильные, невыгодные нам выводы».
Пристыженный Ламсдорф заверял, что «и в мыслях не было», немедленно попросил отставки.
Прошение Николай отклонил, сочтя дело незначительным, а самого министра соответствующим своей должности, а главное с профессионально правильными взглядами на политический курс государства.
Впрочем, и доверием особым так и не оделили.
Однако эта история имела продолжение, вылившись в «высочайший» закрытый скандал.
Ширинкин пошёл дальше – в порыве сторожевого рвения осмелился предложить императору проверить почту императрицы.
Благородное монаршье негодование не помешало мужу Николаю предпринять личное дознание, а затем провести серьёзную (по-семейному) беседу с императрицей! В ходе которой под покорные слёзы он бесцеремонно вытряс её переписку, где обнаружил…
О! Нет! О «Ямале» она честно «ни словом». Но было там о «пророчествах этих людей», где предупреждала родню о будущей войне, бедственной для фатерлянда: «Ах, какое несчастье, что моя родная Германия и новая родина, родина моих детей Россия, вскорости сойдутся в смертельной войне».
Николай пришёл в неописуемый ужас – своими предупреждениями императрица выдавала будущие политические приоритеты державы!
Когда Ширинкин по секрету обо всём этом поведал, Гладков вдруг представил орущего Николая (ну точно Никулин в «Бриллиантовой руке»): «Как ты могла?! Ты, жена моя, мать моих детей!»
Хотя кричащий на свою дражайшую Аликс Николай – это, пожалуй, перегиб.
Но сокрушённо покачав головами, единым мнением с Ширинкиным сошлись – насколько всё висит на волоске… и ходим по ниточке… и всё тайное на тонкой грани провала.
Сейчас же, глядя на бледного Ламсдорфа, вспоминая, сколь непринуждённа за столом была императрица, Алфеич с безысходностью констатировал: «А этой курице хоть бы хны».
Закончив чтение, государь передал бумаги Авелану:
– Сами потом на досуге перечитаете. Небогатов со своей эскадрой уже должен быть в Индийском океане?
– Скорее всего, – подтвердил адмирал, – последняя телеграмма приходила из Джибути.
– Это письмо тоже передано оттуда через русскую миссию. Видимо, Небогатов не спешил со своими выводами. И не желал доверяться телеграфу. Да и объём не мал. Тут во второй части соображения чисто на флотские и корабельные темы – ваша, Фёдор Карлович, епархия. Но главное… – Романов сделал многозначительную паузу, бросил косой взгляд на министра и особый
