отмахивался.
— Всё тебе шутки шутить, Родион! Уйди с глаз моих!
Атака «батальонов смерти» на Ля-Куртин не удалась и Занкевич решил артиллерийскими обстрелами отыграться.
Два дня без роздыха по лагерю била артиллерия. Остатки казарм с землей перемешивала.
Ля-куртинцы немного схитрили и перебрались в подвалы казарм ушедших из лагеря полков. Понятное дело, все туда не вошли. Поток раненых у меня не прекращался. Число погибших с начала обстрелов уже перевалило за тысячу.
Мнения в солдатских комитетах разделились. Всё больше было высказывающихся за атаку на холмы. Так мне Малиновский рассказал.
— Сегодня ночью хотят ударить. Злы все очень. С фельтенцами уже сговорились, они наших к пушкам пропустят…
Я тяжело вздохнул. Куда я новых раненых складывать буду? Совсем нет у меня места их размещать. Лагерный лазарет уже два подвала казарм полностью занимает и мне приходится туда-сюда бегать. Именно — бегать, так было меньше шансов осколок получить. Уже пару раз мне по мелочи доставалось.
На ужин у меня были галеты и две ложки сахара.
Да, ещё половина кружки воды. Вот и всё.
Занкевич — козлина безрогая. Перекрыли по его приказу водопровод и теперь лагерь мучила жажда. Особенно страдали раненые и больные. Здоровым без воды тоже не сладко было.
Опростал кружку — как и не пил. Ещё больше жажда усилилась. Хоть бы дождь пошёл…
Как назло, с неба не капало уже неделю.
Мля…
Как, люди-то в пустыне живут?
Я лёг спать. Когда спишь — пить не хочется…
Хренушки! Только уснул — вода приснилась. Будто в лесу я где-то. Иду, и ручеек мне встретился. Я на колени опустился, воду рукой из ручейка черпаю и пью. Пью, пью, а напиться не могу…
Тут я и проснулся. На холмах что-то гремело, взрывалось. Дверь в подвал, где сейчас лазарет размещался, была открыта — так хоть немного попрохладнее и менее душно. Вот и разбудил меня грохот на холмах.
Так, пошли наши всё же в ночную атаку, о которой мне Родион говорил! Целью её было уничтожение пушек, которые очень уж нас донимали.
Как утром я узнал, солдаты-фельтенцы ля-куртинских охотников через свои позиции пропустили. Выполнили уговор. Наши в ножи охрану у орудий взяли. Да и было её немного.
Совсем страх потеряли обстреливающие нас. Чуть ли не в расположении батарей у них были ящики со снарядами сложены.
— Пушечки-то ночью у них попортили! Тротил в штабели ящиков со снарядами заложили и бахнули! — размахивал руками Малиновский.
Сам он в ночной вылазке не участвовал, рассказывал мне о ней с чужих слов. Получалось у него, как всегда, образно и красочно. Ещё и эмоции били через край. Ему бы на театральные подмостки, а не в стрелки-санитары…
— Вот с утра-то и тихо сейчас. Нечем им стрелять! — лучился радостью Родион.
Нет, тут что-то не так. Ну, вывели из строя наши охотники несколько пушек… Они же у французов по всему периметру нашего лагеря расставлены, а не с одной стороны. Что-то опять нехорошее Занкевич задумал. С него станется…
Может, пришло ему в голову газом нас травить?
Ну, до газа дело не дошло, а с обеда обстрел возобновился.
Орудия с возвышенностей лагеря били, били, били…
Вечером я своему правилу изменил и в солдатский комитет пошёл. Надо было что-то с водой для раненых решать.
Там совещались по полной программе.
Сейчас говорил, как раз Глоба.
— Решать, конечно, всем вместе, — говорил он. — Я, так полагаю, нам надо сдаться. Это теперь единственный выход из положения… Как знаете, мы все намечены в первую категорию. Нас, всех тут находящихся, ожидает тяжелое наказание и преследования со стороны озверевшего начальства. Судьба всех уже решена. Мы с вами должны быть готовы стойко встретить эти испытания. Но, надо быть очень благоразумными. Если наш маневр будет открыт, то под развалинами казарм третьей бригады погибнут тысячи и тысячи людей. Я знаю, что все мы учтем это и согласимся лучше пожертвовать собой, чем допустить такое уничтожение товарищей. Возможно, что это совещание отрядного комитета с представителями полковых и ротных комитетов первой особой русской бригады будет последним. Поэтому предлагаю: первое — дать клятву друг другу ни в коем случае не брать в руки оружие на французской территории, какие бы меры к нам ни были приняты; второе — провести сегодня же в каждой роте и команде общие собрания солдат и вынести на этих собраниях решения об отказе идти на фронт…
Так, так, так… Похоже, комитет сдаваться задумал…
Ночная наша вылазка было удачной, но у французов пушек — пруд пруди. Одни взорвали, а они другие подвезут.
После выступления Глобы больше никто не говорил. Все присутствующие сидели понурясь, курили, молчали.
Я со своей водой даже и влезать не стал. Похоже, завтра мы в Фельтене будем воду пить. Или, здесь. Сдастся Ля-Куртин и откроют нам водопровод. Впрочем, открывать его нечего. Нет теперь в лагере водопровода. Раздолбали его артиллерией.
Комитетчики наскоро проголосовали. Единогласно. Сдается лагерь. Поднимает руки вверх.
Вот как получилось. Пришёл я в комитет и попал на такое важное событие. На моих глазах было принято решение о прекращении сопротивления Ля-Куртина. Не всё мне новости Малиновскому рассказывать. Теперь я сам могу это сделать.
— Сдаемся?
Я тронул за рукав Глобу.
Тот посмотрел на меня красными от недосыпа глазами.
— Да, — ответил коротко.
Радости в его словах не было.
— Да, — ещё раз повторил он.
— Мне, что делать? — задал я вопрос.
— Ничего. Ждать, что будет…
Ждать… Чего ждать?
Утром к холмам был послан представитель комитета с белым флагом.
— Сдаемся, — услышали вышедшие к нему офицеры.
Через час из Ля-Куртина начали выходить ротные колонны. Совсем не такие по численности, что сюда входили. После артиллерийских и пулеметных обстрелов лагеря солдат экспедиционного корпуса стало меньше почти на четыре тысячи. Особенно велики были потери в последние дни…
Глава 38 По дороге в неизвестность
Перед тем, как покинуть Ля-Куртин, как только затихал обстрел, отряженные солдатским комитетом команды копали могилы и хоронили погибших товарищей.
Не оставлять же их на растерзание птицам и зверью…
Печальной работы было много. Очень много.
— Так в чужой земле и останутся ваши косточки… — это и подобное не раз звучало во французской ночи.
Перед выходом из лагеря случилась заминка — никто не желал первым сделать шаг за его пределы. Спорили, какая рота будет идти впереди. Может, первая, как обычно?
— В бой первыми ходили, а сейчас — нет, — наотрез отказалась первая рота. — Сдаваться пойдем последними.
Я решил всех выручить.
— Давайте первым пустим обоз с ранеными и больными, — сделал я предложение комитету.
— Дело доктор говорит, — мои слова были одобрены единогласно.
Так и сделали.
Вперёд выслали представителя комитета с белым флагом, а уже за ним заскрипели лазаретные телеги, украшенные белыми флагами с красными крестами.
Второй уж раз я своих пациентов из Ля-Куртина вывожу…
Что тогда, что теперь — не больно веселая это дорога.
Перед окопами, что окружали лагерь, мой обоз и двигавшиеся за ним ротные колонны были встречены вооруженными фельтенцами и аннамитами. Последние весело скалились, наши же земляки себе под ноги смотрели. Правда, не все. Только нижние чины. Подпрапорщики, фельдфебели и младшие офицеры в отечественной военной форме выглядели весьма довольными.
Чему, радуются-то? Своих же, вон сколько в Ля-Куртине положили…
— Сдать оружие!
Ага, это так с нами здороваются…
— У меня в телегах раненые. Оружия нет.
Не поверили. Начали в телегах шариться.
Я чуть себе под ноги не плюнул.
Мля… Во как…
Впрочем, обыскивали лазаретные телеги, как мне показалось, только для вида. Не весь ещё стыд фельтенцы потеряли. Нижние чины из-под своих стальных касок глаза лишний раз не показывали.
— Проезжайте. Вас там встретят. — указал мне направление движения незнакомый капитан. — Не заблудитесь. Всё прямо по дороге никуда не сворачивая.
Я кивнул вознице с передней телеги.
— Трогайся.
Лазаретные телеги поехали дальше, а фельтенцы за ротные колонны принялись. Солдатам выворачивали карманы, вываливали на землю содержимое вещевых мешков.
Мне торопиться было некуда — не к тёще на блины спешу. Я отошел на обочину и закурил.
Мимо меня скрипел колёсами санитарный транспорт.
Одна повозка, вторая,
