третья… Десятая…
Дальше уже я не стал считать.
Докурил одну сигарету, принялся за вторую.
За лазаретным обозом двигалась минометная команда. Позади её на лошади ехал капитан Савицкий. Он, один из немногих офицеров, что своих подчиненных в Ля-Куртине не оставил.
Тот же капитан, что разрешил моим телегам дальнейшее движение, предложил ему сдать оружие.
Савицкий, не говоря ни слова, спрыгнул с лошади, вынул свою шашку из ножен и переломил её через колено. Отбросив на обочину обломки, Савицкий начал ожесточенно сдирать со своих плеч погоны. Вскоре и они полетели вслед за обломками шашки.
Оттолкнув подбежавшего к нему фельдфебеля, Савицкий уже пешком побрёл по дороге. При этом он что-то бормотал себе под нос. Что, я с обочины не расслышал.
Фельтенцы молча смотрели вслед удалявшемуся капитану.
Я бросил недокуренную сигарету и пошел за ним.
Позже мне стало известно, что фельтенцы объявили Савицкого психически больным. Так это, не так — кто знает? Сам я с командиром минометной команды после выхода из Ля-Куртина не общался.
Уже ближе к вечеру всех нас, вышедших из мятежного лагеря, остановили на дороге посреди какого-то большого поля. Выдали по два куска хлеба и одну банку рыбных консервов на троих.
Да, после такого ужина песни петь не будешь.
Велено было, там, где стоишь, располагаться на ночлег. Расходиться в стороны воспрещалось — предупредили, что везде посты с пулеметами.
— Утором будем решать вашу судьбу, — объявил, опять какой-то незнакомый мне полковник.
Откуда здесь столько новых офицеров появилось? Специально, наверное, по нашу душу их из России прислали…
Утром, ещё не выспавшихся и голодных, нас стали делить по «категориям».
Про эти «категории» мне как-то что-то Малиновский говорил, но я тогда был очень занят с ранеными и данная информация у меня в одно ухо влетела, а в другое вылетела.
Сейчас-то я про них хорошо знаю. В то утро, если честно, я про «категории» и не вспомнил. Это теперь, задним числом, я могу сказать, что нас на них делили. От того, в какую ля-куртинец попадал, вся его дальнейшая судьба зависела. Кого-то ждал суровый военно-полевой суд и расстрел, а кого-то — лопата в руки и копка траншей под огнём противника… Тоже не сахарно, но хоть какой-то шанс выжить. Не простили власти солдатам бунта, отсыпали наказаний по полной программе.
К месту нашей ночевки явился опять какой-то незнакомый мне полковник с большой группой младших офицеров. Сколько же их Керенский сюда прислал? Как воевать — офицеров нехватка, а тут — понаехало их… За казенные денежки во Францию. Туристы…
Сначала начали выкрикивать фамилии и имена членов отрядного и полковых комитетов.
Те, гордо подняв головы, выходили из сгрудившейся солдатской массы. Теперь уже никто деления на роты не соблюдал, все нижние чины смешались на дороге и её обочинах.
— Прощайте, товарищи! — кто-то из комитетчиков махал остающимся рукой, а кто-то и молча шагал в сторону вызывавших.
Делегатов от рот и команд в главный и полковые комитеты оказалось не мало. Семьдесят два человека. Первоначально было ещё больше, но часть погибла под обстрелами.
«Первую категорию» под усиленным конвоем аннамитов куда-то повели, но тут полковник замахал руками.
Оказалось, отобрали не всех. Забыли в спешке о председателях ротных солдатских комитетов.
Ещё полчаса и руководители ротных комитетов присоединились к группе ля-куртинцев, окруженных колониальными солдатами.
Полковник наскоро перекурил и продолжил громко зачитывать фамилии из списка, который держал в руках.
На открытом месте, где мы сейчас находились, сейчас было ветрено, и не один из ля-куртинцев мечтал о том, чтобы у полковника листы бумаги из рук вырвало и унесло куда-то далеко-далеко…
Все, кто — знал, кто — догадывался, что вызываемые будут наказаны больше, чем остающиеся. Не просто так, по всему видно, их из общей массы отделяют.
Вызывали теперь членов ротных комитетов и солдат, что активно против войны на собраниях выступали.
— Воробьев!
В нормальных условиях произнесение твоей фамилии звучит сладкой музыкой. Особенно — когда награждают или чем-то поощряют.
Тут же я напрягся.
Меня вызывают? Солдата-однофамильца? Мало ли в бригаде Воробьевых…
— Воробьев… — повторил полковник. — Иван Иванович.
Меня… Тут ошибки быть не может. Полковник нижнего чина с отчеством именовать не будет.
— Иван Иванович…
Полковник начал нетерпеливо водить глазами по солдатским рядам.
Я стоял у телег с ранеными.
— Здесь! — я поднял руку.
— Выйти сюда! — полковник повысил голос.
— Доктора-то нашего за что?
— Эй, вы чего?
— Куда врача-то?
Несколько недовольных голосов раздалось в солдатской массе.
Ранее вызывали солдат, редко — унтер-офицеров, а тут — доктора.
— Его и в комитете не было!
— Он нашего брата лечил…
— Не выходи!
У меня даже в груди защемило. Во как…
— Воробьев Иван Иванович, старший врач полка… — дочитал до конца строчку в своей бумажке полковник.
Кто ближе к нему стоял, мог заметить недоумение, на миг промелькнувшее на его лице.
— Выйдите… — уже сменил тон и манеру обращения полковник.
— Э! А, раненых-то, кто лечить будет?
— Доктор, не ходи!
Это и подобное понеслось над головами ля-куртинцев.
Полковник заозирался по сторонам, на одного офицера из своего сопровождения посмотрел, на другого…
Понятно, не сам он этот список писал, что сейчас озвучивал.
Секунда, и полковник, сделав серьезное лицо, ещё раз произнёс мои имя, фамилию и отчество.
«Вторую категорию», куда я попал, везут в Бордо.
Зачем? Почему? Одному Богу известно…
Ну, там я ещё не был.
В товарном вагоне, где я сейчас, ля-куртинцев — как сельдей в бочке. Ещё и двенадцать французских солдат-конвойных.
Все мы тут в тесноте и обиде.
Как в других вагонах? Наверное, не лучше.
Многие из моих попутчиков болеют. Сказались почти полное отсутствие продуктов питания в лагере в последние дни, бессонные ночи во время артиллерийских обстрелов, недостаток воды… Да, без воды было особенно плохо — ни попить, ни соблюсти элементарную личную гигиену.
Из еды в дорогу нам ничего не дали. Хорошо, французы-конвойные делятся с нами сейчас своими пайками, но это такой мизер…
Лечить мне наших солдат нечем. Так и едем.
Вот и Бордо. Тут ситуация и прояснилась. Судить на собираются.
Вызывают нас на суд сразу по несколько человек. Сейчас я сижу и жду своей очереди, а разбираются со старшим унтер-офицером первой роты второго полка Логачевым. Логачев в бригаде — человек уважаемый, помимо четырех георгиевских крестов и четырех медалей, он имеет французский крест «Круа де герр» и черногорскую медаль с надписью «За храбрость». Её ему подарил сам король Черногории Николай во время смотра русских войск.
— Какой роты? — задал вопрос председатель суда.
— Первой роты… — с достоинством отвечает унтер. Первая рота — это всегда почётно.
— Сколько лет?
Это-то ему зачем?
— Сорок два… — Логачев, наверное, самый пожилой среди всех нас.
— Взводный?
— Нет.
— Отделенный?
— Нет.
— Кто же?
— Никто, — ответы Логачева были весьма кратки.
— Ты же старший унтер? — опять следует вопрос от председателя.
— Так точно, — по уставу отвечает спрашиваемый.
— Чем же командовал?
— Сам собой. — улыбается унтер.
— Почему не вывел из лагеря своих людей?
Тупой какой-то председатель… Сказано же ему, что никаких подчиненных у унтера не было…
— Не было у меня никаких людей. Я — сам по себе.
— В каком взводе числился?
— В третьем взводе.
— Почему взвод не вывел?
— Узды не было… — опять улыбается Логачев.
— Прошу без шуток!
Морда у председателя покраснела. Кулаком он даже по столу стукнул…
— Попробуй сам, без узды-то, выведи… — подмигнул Логачев председателю.
— А почему сам не вышел из ля-Куртина?
— Приказов читать не умею, а не ушел потому, что не хотел, — отвечает Логачев.
— Сознательно не вышел?
— Сам не хотел…
Судьи не больше минуты совещались после ответов Логачева.
— Разжаловать в рядовые и отправить в Африку. — таково было решение суда.
Мля! В Африку!
Я чуть с лавки не привстал.
Я с Логачевым в одной группе — во «второй категории». Не думаю, что приговоры нам будут блистать разнообразием…
— А, почему крестов не лишили? — Логачев поднялся со своего места в полный рост.
— Не имеем права, — председатель суда бросил злой взгляд уже не на унтера, а на рядового.
— Если кресты забрать прав не имеете, значит и разжаловать не можете, — рассудительно заключил Логачев.
— Военно-революционный полевой суд имеет право только разжаловать! — уже чуть не кричал председатель.
— Нет, коли разжаловали, так берите и кресты!
Сказав это, бывший старший унтер
