Он мне в ответ:
– Э, приятель, нет! Дудки! Синоду-то синоду, ясное дело, верну, на себя ж я оклад иконы не напялю, однако извольте понять, есть у нас на Дону свой храм, вот по обету я туда это все и отправлю.
Я возмутился:
– Но как же так?!
А он только усы крутит.
– Чего, – говорит, – вы, Александр Христофорович, душу себе рвете? Чай не в мечеть барахлишко отдаю, в православный собор.
Вокруг, стало быть, казаки толпой, ухмылки в кулак прячут, а со мной лишь несколько ординарцев.
– И что же вы сделали? – Я даже приподнялся на локте, желая услышать продолжение истории.
Бенкендорф повернулся ко мне, глядя все так же испытующе.
– Так вот у вас как раз хотел спросить, как мне надлежало поступить. Заодно и уточнить, чем случай генерала Иловайского отличается от художеств подпоручика Трубецкого? Отчего ж вы молчите?
Я и впрямь молчал. Как было объяснить верному и ревностному слуге Отечества, для чего мне нужны изъятые отовсюду, откуда только можно, средства? Для него сейчас я был пусть и весьма интересный, но все же разбойник с большой дороги. На счастье, благородный разбойник, сражающийся с общим для всего российского народа врагом. Но цепкая память Александра Христофоровича Бенкендорфа не позволяла надеяться, что в годы мира он позабудет о моих нынешних «проделках». Как было объяснить ему, не рассказывая о великой миссии, о том грандиозном плане переустройства России, да, по сути, и всего мира, который был разработан Старцами. Плане, в котором ему самому отводилась далеко не последняя роль.
– Это хорошо, что молчите, стало быть, понимаете, к чему я веду. Начали бы сыпать поговорками вроде «Кому война, кому – мать родна» или там «Война сама себя кормит», распорядился бы вас прямо из постели под арест взять. На окно даже не смотрите, моих людей там всяко поболе, чем ваших, – в голосе Бенкендорфа уже не слышалась недавняя приветливость. – Стало быть, поступим мы так, – без излишних обиняков скомандовал он, – обоз, что вы у французов изъяли, будет передан в казну. Быть может, вас удивит, Сергей Петрович, но, однако же, не один вы с Бонапартом воюете. И России для сей войны деньги нужны уж точно не меньше вашего. Разрешаю, как у вас это было заведено, раздать людям наградные и серебряных монет взять на выкуп, скажем, по десять рубликов на нос. Согласитесь, немалая сумма. Вам же дозволяю под расписку, которую вы мне здесь дадите, получить из трофеев сумму, причитающуюся в качестве жалованья подпоручика гвардии с начала войны и по сей день. Вы ведь, я так понимаю, его по лесам не получали.
– Да вот как-то не сложилось.
– Значит, все будет справедливо, мои люди обоз сопроводят в Москву, а заодно и казаков во главе с сотником Деришапкой. С ними у меня отдельный разговор будет. Ну а пока выздоравливайте. – Генерал Бенкендорф направился к двери.
– Постойте, ваше превосходительство, так а чем же закончилась история с генералом Иловайским?
– Кто сказал, что она закончена? – Бенкендорф повернулся, во взгляде его было что-то очень жесткое, холодное, как сталь пресловутой косы, вечно занесенной над головами смертных. – Но это иное дело. Не ваше. А ваше покуда – выздоравливать. Так что лечитесь, Сергей Петрович, и будьте здоровы.
Генерал все той же скорой поступью скрылся за дверью, и шаги его гулко раздавались в пустом коридоре. Я вновь откинулся на подушку, закрыв глаза. Что и говорить, этакого удара под дых я никак не ожидал, и в моих планах золото из обоза корпуса Груши занимало немалое место. Однако же, имея дело с Бенкендорфом, можно было не сомневаться, слова об аресте вовсе не были фигурой речи. А значит, с этим трофеем следовало проститься в обмен на убогое жалованье младшего офицера за четыре месяца и наградные деньги для отряда. Дурацкая история, впредь надо будет тщательно отрабатывать не только отъем материальных ценностей у врага, но и способы его транспортировки в надежное место. Как ни крути, таскаться с полными возами сокровищ – идея не из лучших. Прямо сказать – идиотизм крайней степени. Но ведь и в банк все это золото не привезешь, нате, мол, положите на счет. Этакая банковская контора в моем деле очень бы не помешала, да где ж ее тут взять-то? Так что придется самозваному графу Монте-Кристо хорошенько подумать, куда спрятать награбленные честным трудом богатства. Что ж, может, оно и к добру. Пусть Бенкендорф полагает, что дал мне хороший урок.
В комнату, тихо постучав, вошел Кашка.
– Я тут вам еще настой принес. – Он указал взглядом на глиняную чашку на серебряном подносе. – Испейте, оно в груди полегчает.
– Давай, – вздохнул я. – Мне нужно как можно быстрее подниматься на ноги. Убежит француз, ну где я его потом догонять буду?
Верный мальчишка поставил лечебное зелье возле кровати на резной столик.
– А мне генерал часы подарил, – похвастался он, доставая из патронной сумки вызолоченный брегет. – Настоящие, тикают.
– Ишь ты! – улыбнулся я.
– Ага, – закивал Акакий. – Назвал меня каким-то Санчапанцой и строго-настрого велел беречь… – Юнец запнулся, стараясь в точности припомнить слова Бенкендорфа. – Я, признаюсь, не понял что, но с Доном связано.
– Вот ты и бережешь, – едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться этакому обороту, проговорил я.
– Да ну! – неподдельно обрадовался юнец. – А кто такой этот Санчапанца? Это хоть не обидное что?
– Не обидное, не обидное, – заверил я. – Вот обучу грамоте, узнаешь.
Штора на окне была приоткрыта. Господская спальня и кабинет не пострадали от нашествия мародеров. Кабинет, совмещенный с библиотекой, облюбовал в качестве ставки Черный Маркиз, спальня же предназначалась его жертве, вернее, для расправы над жертвой. Не успей я тогда… Я вспомнил отрешенное лицо Александры в тот вечер. Ее радость. Невольную радость при моем появлении. И теперь вот это письмо… Ломающее надежды, превращающее в ничто мелькнувший было лучик надежды. Великая, непозволительная роскошь мечтать о счастье. Прочь из головы мысли о всем том, что не касается спасения Отечества! Прочь! Старцы глядят на меня из темноты грядущего. Смотрят жуткой стаей филинов и ждут подвига. Для него все эти годы учили и готовили. Для великого деяния, будь оно неладно, а уж никак не для причитаний о какой-то там польской гордячке!
Слава богу, я все же успел. Сейчас я глядел в узкий промежуток между тяжелых атласных штор, украшенных золотыми кистями и ламбрекенами в духе матушки-государыни Екатерины Великой, пытаясь сообразить, который час. За окном валил снег, он падал густыми хлопьями, так что не понять было, еще рассветает или же уже вечереет. Я ухватился за точеный столбик кровати и приподнялся, желая подойти к окну.
