– Лежите, лежите, подпоручик, не вставайте, – Александр Христофорович сделал останавливающий жест ладонью.
Я, пользуясь его любезностью, откинулся на подушки. В голове еще мутилось, и слабость наполняла тело противной тяжестью.
– Здравия желаю, ваше превосходительство!
– И вам здоровья, голубчик! – не по уставу ответил генерал. – Давайте-ка, Сергей Петрович, нынче попросту, без чинов. Я к вам сюда, прямо скажу, по случаю наведался. Передовой отряд Летучего корпуса, состоящий под моим началом, с вашей засадой столкнулся, хорошо еще быстро друг друга опознали.
– Что ж, рад встрече, – выдохнул я.
– Это славно, весьма славно, – быстро кивнул Бенкендорф и, сложив пальцы в замок, громко хрустнул ими. – А я вот ехал сюда и все думал, что ж делать-то? Награждать вас или же арестовать?
– За что ж меня арестовывать-то? Моя война с императором французов в полном разгаре. Труса я не праздную, всякому известно, что сия война Наполеону немалого стоит.
– Именно так, друг мой, именно так. Я б даже сказал, дорого обходится. – Генерал сделал паузу, глядя на меня, будто спрашивая, хорошо ли я понял его прозрачный намек. – О похождениях ваших я наслышан. Да и кто в Главной квартире нынче о них не слыхал? И ведь что показательно: чем больше ожидается куш, тем ваши подвиги славнее. Поведайте-ка мне, сколько вы французов положили, чтобы до обоза с московскими трофеями добраться?
– В общей сумме около сотни.
– Иной бы закричал «браво!», славу вам пел, награды жаловал, а мне вот другое глаза колет: суть вашей пресловутой войны, как я погляжу, не истребление супостата, не защита родной земли, а форменный разбой на большой дороге. А смертоубийство французов так, для проформы, чтобы в мирные дни было на что кивать, мол, живота не щадил, верой и правдой… Слава у вас мрачная, это да, не поспоришь, а толку, вон, скажем, у того же Дениса Васильевича Давыдова, подполковника ахтырских гусар, никак не меньше. А то и больше. Хотя, не в пример вам, за прибытком он не охотится, но Отечеству служит доблестно. Так-то, Сергей Петрович. И ведь нынешнее дело не первое. А вы еще спрашиваете, за что вас арестовывать.
– Смею доложить, ваше превосходительство, что изымаемые у французов деньги я стараюсь использовать только лишь для войны с Бонапартом. И сам он, будучи в военном деле человеком, прямо скажем, небесталанным, не так давно заявлял: «Для войны нужны три вещи – деньги, деньги и еще раз деньги». Так что, с одной стороны, я лишаю его средств, а с другой – обретаю их для войны с ним же. Двойная выгода. К началу декабря французской армии уже на русской земле не останется, а захваченные мной средства вовсю будут сражаться против Наполеона. Стало быть, я превращаю врага в союзника!
– Звучит изящно, – улыбнулся будущий шеф корпуса жандармов, впрочем, еще и близко не подозревающий о предстоящей участи. – И предсказание ваше, как говорится, – богу в уши. Однако же, как мы помним, невзирая на страстное ваше желание, вы все еще офицер российской армии, а не благородный мститель вроде аглицкого Робин Гуда. И, как офицер, пусть даже сражающийся довольно сомнительными, если не сказать, предосудительными средствами малой войны, должны придерживаться канонов воинских.
– Помилосердствуйте, ваше превосходительство, в чем же я нарушаю их? – Я закашлялся и потянулся за принесенным Кашкой настоем шиповника. – Вы позволите?
Бенкендорф молча кивнул. На губах его по-прежнему держалась улыбка, однако теперь она выглядела довольно зловеще. Наконец он нарушил затянувшееся молчание.
– Вы, Сергей Петрович, человек, несомненно, умный и деятельный. А вашему провидческому дару я поражаюсь и по сию пору. Резоны же, указанные вами в меморандуме о единой тактике войны большой и малой, для меня воистину образец стратегического мышления. Даже удивительно, что исходит сей текст не от умудренного сражениями военачальника, не от седовласого генерала, а от совсем молодого подпоручика.
Я смотрел на Бенкендорфа. Если одурманенная жаром память меня не подводила, то ему сейчас было что-то около тридцати лет – солидный возраст по меркам начала XIX века и почти детский, если верить психологам той эпохи, которую мозг все больше и больше отказывался признавать своей. Была в его словах и поступках какая-то неподдельная прямая искренность, причем вне зависимости от того, был ли он искренне рад или же искренне коварен. Но сейчас в его взгляде было нечто испытующее, будто тигр смотрел на котенка и обдумывал, считать это родственником или легкой закуской.
– Хочу я вам, как умному человеку, случай рассказать, недавно со мной приключившийся, – будто пропуская мимо ушей мои слова, продолжил Александр Христофорович. – Вы, должно быть, слышали, когда супостат бежал из Москвы, первыми в город вступили полки моего Летучего корпуса. И по этой самой причине государь поставил меня исполнять обязанности коменданта первопрестольной. Должность и в мирное время непростая, если исполнять ее с надлежащим рвением. А в сожженном-то городе, полном разбойного люда, разоренном и загаженном превыше всякого предела, так и вовсе не должность, а кара небесная. Ну обо всех приключениях той поры, даст бог, мы еще в иной раз поговорим, а тут, пожалуй, даже хотел бы у вас совета попросить.
– К услугам вашего превосходительства.
Бенкендорф кивнул, подошел к окну и заговорил, отчего-то глядя во двор:
– Стоял тогда в Москве генерал Иловайский, может, слышали о нем, отменной лихости казачий начальник. И вот докладывают мне, что сей генерал рассылает свои отряды якобы для партизанских нужд, на деле же охотится за скарбом, французами из столицы похищенным. Оно, знаете, когда в Москве голодно стало, французы по окрестностям шныряли и на провиант награбленное обменивали. Вот и получалось: где крест напрестольный, где серебряное кадило, где потир или же оклад с иконы, ну и так всякие безделушки: табакерки, подсвечники… много всякого по окрестным избам скопилось. Вот это все казаки Иловайского подчищали. Кстати, войсковой старшина Фролов, с которым вы намедни рядились, кто тут кому голова, у Иловайского был среди ближних людей. Это уж потом, когда под Москвой грабить стало нечего, партизаны сии дальше пошли, однако же без всякой охоты.
Ну да это дело иное. Как сообщили мне о том разбое, прихожу я к Иловайскому и вижу картину: восседает сей генерал на чем-то вроде трона, а перед ним две кучи церковного имущества. В одной вещи поплоше, в другой – самые отменные. Ему все новые подносят, а он уж решает, куда что класть.
Я, стало быть, его спрашиваю:
– Помилосердствуйте, все равно ж все надлежит синоду вернуть. Для чего ж вы эдак перебираете?
