"В шестьдесят седьмом году. Без тысяча девятьсот. Говорю – не люблю вспоминать".
"Наверно, странно тебе – современная техника. Тот же "маузер". У вас не было таких".
"Это – частности. В большинстве войн противники имели примерно равное вооружение. Важно не само оружие, а то, что оно убивает людей и отправляет души в чистилище. И без пушек-винтовок-танков на поле боя погибали десятки тысяч".
Грузовик тормознул на улице Альбасеты, показав глубину моей неправоты. Техника двадцатого века придала смертоубийству новые черты. Здесь порезвились "Юнкерсы", их я при самом большом умении не смог бы остановить единственным "Фиатом". Конечно, и раньше страдали нонкомбатанты, Иудейская война – не исключение. Но авиабомбы сказали новое слово в создании сопутствующего ущерба.
Страшное слово.
Духэтажные жилые дома, обыватели из которых не разбежались при гуле авиационных моторов. Голые стены, иногда две стены с пустым проёмом вместо окна, остальное – щебень, обгоревшие доски и балки перекрытий, лохмотья кровли и обугленных человеческих тел. Обезумевшая испанка, баюкающая чёрную головешку словно ребёнка. Присмотрелся – это и правда ребёнок, немного от него осталось.
Копец, чуть пьяный от молодого вина, остолбенел. Ваня внутри – тоже. Вылез Григорьевич. Мы обменялись с ним взглядами. "Теперь ты понимаешь, почему я здесь", – сказали его глаза.
Большую часть тел вытащили, разложили, прикрыли тканью. Некоторые короткие – малые дети или обгорелые. Много таких. Квартал бедноты, здесь всегда было тесно, поэтому единственный фугас забрал столько жизней.
За девятнадцать веков я видел чрезвычайно много покойников. Сначала – мёртвые тела, потом грешные души. До собственной гибели убивал без малейшего сомнения и жалости. Почему в этот момент, когда под контролем тело Бутакова, к горлу подступил комок? Я знаю ведь: не смогли дети много нагрешить, срок их в чистилище будет мизерным, потом – Божья Благодать. И ничего не могу с собой поделать. Даже столетия за чертой не вытравили… что? На мёртвых еврейских младенцев смотрел спокойнее. И лишь себя пытаюсь обмануть, будто забыл Иерусалим.
Тот Иерусалим давно снесён, не без моего участия. Но есть ещё Берлин, на него моя жалось не распространяется…
"Дети, младенцы безгрешные, тем более новорождённые, тоже к вам попадают, не в рай?"
"Потом объясню, отстань".
Водитель сдал назад и объехал квартал.
– Не могу им в глаза смотреть, – промолвил Копец, обычно бесцеремонный. – Они же на нас надеялись.
– Не грызи себя. Что мы вдвоём на "Ньюпорах" навоюем? Самый тихоходный "Юнкерс" не догоним.
– При чём тут вдвоём? – у Вани аж щека задёргалась от возмущения. Он держался двумя руками за борт и за кабину, нас нещадно швыряло на ухабах. Иначе, кажется, вцепился бы в меня. – Они на Советский Союз надеялись, на авиадорес русос. А мы…
Не могу привыкнуть, что военлёты так буквально ощущают единство с советской системой, грехи этого государства принимают за собственные. Пытаюсь успокоить.
– Не мы, а они. Кто помощь обещал, но не прислал.
Копецу что шило в зад воткнулось.
– На товарища Сталина клевещешь, сволочь? Что он самолёты не прислал?!
Смотрю, он руку от бортика оторвал и кулачёк сжал. Точно драться полезет.
– Про Сталина ты сказал, а не я. Кто здесь контра? Кто подрывной разговор завёл? "На нас надеются…" Придут самолёты, тогда и врежем. Сиди, наземный герой, и помалкивай.
Он притих, на меня зверем смотрит. Ревнует – я "Хейнкеля" сбил. Плевать. В преисподней взаимоотношения тоже далеки от нежностей, привычно.
Прошлый раз к Альбасете ночью подъезжали, сейчас прокатились днём. На побережье порт и рыбная ловля, в горах – ужасающая нищета. Даже Ванятка не завёл обычную песню о том, что испанских крестьян угнетала капиталистическая буржуазия. Земля бедная, сплошной камень. А как большевики умудрились на плодородных почвах России голод организовать, ума не приложу.
"О детях обещал рассказать. Слышал такое – будь проклята ваша семья? Или грехи детей ложатся на родителей?"
"Сын за отца не отвечает", – живо откликнулся Ванятка.
"Эх, комсомолец, ты без малого полгода живёшь в одной черепушке со старым, опытным и разумным существом, а пытаешься прятаться за идиотскими штампами. Знаешь, сколько преисподняя принимает народу, сосланного за Урал и быстренько умершего с клеймом ЧСИР? Член семьи изменника Родины, если не в курсе. Куда больше, чем осуждённых врагов Советской власти, потому что семьи многолюдные".
На это хлёсткого лозунга не нашлось. Поверхностно работают политотделы.
"Преисподняя – место для морализации душ. Дитя, умершее во младенчестве, обычно принимает грехи предков и мается за них, на боли и страдании усваивая, что такое хорошо и что такое плохо".
"Всё на страдании…"
"Так устроено. Мало кто при жизни до этого доходит. Помнишь политработника, проводившего нас до Парижа? Его извинение, что нахамил мне, дорогого стоит. Он же не верит в загробное воздаяние, но сам сделал правильный выбор, часть грехов искупил".
"И что – вообще нет безгрешных?"
"Ни одного. Только искупившие. Их никто не истязает, но разбор полётов грешных поступков всё равно чрезвычайно неприятен. Из преисподней к Божьей Благодати устремляются полностью очищенные души. Я не такой ещё. Тюремному вертухаю крайне сложно отмыться. Знаю, что пытаю зэгов для их же пользы, и сам огребаю. Как ни крути – это насилие, от него до святости не близок путь".
Пумпур хмыкнул, завидев нашу парочку и Григорьевича – больно быстро вернулись. Рапортую, что совершены три самолёто-вылета с воздушными боями, один "Хейнкель" сбит, два "Ньюпора" потеряно. Копец поразился, отчего я смолчал в докладе, кто именно немца завалил. А когда ему ответил – забирай, мне в другом месте зачтётся, он вообще варежку раззявил. Но отказался: комсомольская принципиальность не позволяет.
В конце октября мы оказались в Картахене, где соединились со второй группой советских военспецов, под командованием полковника Смушкевича. Те тоже летали на испанских авиационных огрызках, никого не сбили. У нас – целый один, а один намного больше, чем ничего. Слово за слово после выпитого, и в портовой столовой разразилась кабацкая драка. Зачинщиком выступил Саша Кузнецов. Все молодые, блин, спортсмены-боксёры. Только я никогда не занимался спортом. Просто работа такая, сначала в центурии, потом на зоне – обуздывать бомрзых. Ногой в брюхо, чтобы укротить наступательный натиск, затем аккуратный тычок в солнце, печёнку или селезёнку. Уложил тело – следующего работаем. Мне, конечно, тоже перепало, но это не пулю почкой ловить. В общем, через пару минут отдыхает на полу рядок товарищей, а Пумпур и Смушкевич смотрят дикими глазами. Не на них – на меня.
