— Синьора, у вас широкие бедра, созданные для многочисленного потомства. Как прошли роды? Болезненно?
Совсем смешавшись, Магдалена пробормотала:
— Да, я до сих пор чувствую себя усталой.
Скалигер покачал головой.
— Усталость пройдет, и в следующий раз у вас все получится гораздо легче. Знаете, сколько котят приносит кошка?
Фраза была настолько нелепа и неуместна, что Магдалена улыбнулась.
— Я повторяю, месье, мы должны сначала позаботиться о Рене.
— Похвальная забота, но ваш Рене нуждается в братишке или сестренке, с которыми он будет расти вместе. От своей жены я хочу по меньшей мере десяток детей и полагаю, что нет на свете более христианского желания.
Улыбка Магдалены угасла.
— Есть женщины, призванные к материнству, — учтиво сказала она. — Ваша супруга будет рада произвести вам большую семью.
— Каждая порядочная женщина призвана к материнству. — Это сказал уже не Скалигер, а Мишель, еле сдерживая гнев. Его серые глаза почернели, как головешки. — И вы, мадам, конечно, со мной согласны.
Магдалена, явно испугавшись, опустила голову.
— Да, конечно, согласна, — но, словно ободренная присутствием иностранца, отважилась прибавить: — Однако…
Тут Скалигер вдруг направился к выходу, как будто для того, чтобы супруга хозяина не сказала лишнего.
— Уже поздно, и мне пора. Я бы охотно выпил еще глоточек Гипокраса, который так отменно массирует печень и кишечник. Но это в другой раз. Надеюсь, господин де Нотрдам с супругой окажут мне честь отужинать у меня в один из ближайших вечеров. Наш союз — дело решенное.
Занятый другими мыслями, Мишель смог только произнести:
— Позвольте проводить вас к выходу.
— Буду весьма признателен.
Когда он вернулся в комнату, Магдалена крепко прижимала к себе ребенка, словно этот жест любви мог помочь ей одолеть тоску. Она бросила на мужа робкий взгляд и с усилием улыбнулась.
— Мишель, ужин готов. Я пустила в дело все, что нашлось в доме. Думаю, результат удивит даже вас. Без специй, из одних овощей… Хорошо, что еще нашлось мясо… И мармелад, который вы сами приготовили несколько месяцев назад… Помните? Ваша страсть к мармеладу спасла ужин, который…
Мишель, не говоря ни слова, застыл на пороге со скрещенными руками. Гнев, охвативший его поначалу, остудил лед язвительности. Он дождался, пока смущенное лепетание жены захлебнется и затихнет, и спросил, нарочито холодно и медленно, словно произнося обвинительный приговор:
— Вы отдаете себе отчет, какие вещи вы говорили в присутствии иностранца? Вы якобы избегаете мысли о родах, ибо принадлежите к категории женщин, считающих их делом второстепенным. Я требую объяснений и надеюсь, что они будут убедительными.
Понадобилось время, прежде чем Магдалена смогла, не глядя на мужа, выдавить из себя несколько слов:
— Вы меня не так поняли, или это я сама… — Ее голос упал до шепота. — Роды были очень болезненные. Еще слишком рано для меня, чтобы думать… Мне нужно немного времени. Совсем немного…
Мишель разглядывал ее так, будто бы их разделяла пропасть. И вдруг ему стало ясно, что надо делать. Он спросил себя, не таится ли подстрекатель такого решения в темном углу его души, но быстро отбросил сомнения. Нет, альтернативы не было. Он представил на миг, как Скалигер по всему городу рассказывает, что он, Мишель де Нотрдам, взял в жены женщину, которая сознательно не желает беременеть, как шлюха какая-нибудь. И исчезнет уважение, которого он так долго добивался, и его общественный статус упадет, не успев утвердиться. Перед ним снова появился призрак былого кошмара: всеми презираемый изгой, обреченный жить на задворках общества… Его охватила дрожь. Нет, другого выхода быть не могло.
— Я желаю, чтобы вы родили мне еще детей, — отчеканил он. — Полагаю, вы лучше меня знаете, что я намерен сделать.
Должно быть, он ошибся, потому что Магдалена крепче прижала к себе ребенка, словно пытаясь заслониться им, как щитом.
— Умоляю, не бейте меня, хотя бы пока. Я еще кормлю Рене, и у меня может пропасть молоко.
— Не имею ни малейшего намерения вас побить. Ступайте в спальню впереди меня.
Магдалена застыла в изумлении.
— Вы и вправду думаете о… — прошептала она, и слезы покатились у нее по щекам. В который уже раз она безуспешно попыталась улыбнуться. — Ужин готов. Может быть, после…
— Сейчас. В спальню, впереди меня. Сегодня вы понесете моего второго сына.
Магдалена застыла, как парализованная. Рене начал плакать, словно почувствовал драматизм ситуации. Мишель вырвал его из рук жены и осторожно усадил на диван, бегло проведя рукой по редким рыжеватым волосикам. Потом схватил отупевшую Магдалену и вытолкнул ее из комнаты. Не было надобности ее тащить, она покорно подчинялась, как будто сразу лишилась жизненных сил. Мишель испытывал странное чувство: власть, которую он имел над женой, возбуждала его почти так же, как любовь.
Он толкнул Магдалену на постель, не обращая внимания на сдавленный стон, слетевший с ее губ, и отдернул руку, потянувшуюся обнажить грудь. Магдалена кормила, и ласка могла причинить ей боль. Чтобы не прикасаться к груди, он обхватил ее за бедра и перевернул. Подняв ей юбку и рубашку, он спустил штаны. Через секунду он уже входил в нее, чувствуя грудью содрогания ее спины.
Кончив, он оставил ее на матрасе, без чувств и без движения. Потом побежал в кабинет, где плакал в одиночестве маленький Рене, и с нежностью взял его на руки.
Внезапно налетевший ветер поднял в пустыне песчаную бурю, заставляя демонов вздрагивать под чешуей. Нострадамус и трое его спутников с тревогой наблюдали за небом, которое содрогалось от неистовых пульсаций. Звезды то увеличивались, то уменьшались в размерах, созвездия меняли очертания.
— Что происходит? — спросил юный священник, самый эмоциональный из всех.
Нострадамус равнодушно махнул рукой.
— Для этих мест ничего необычного. Пропасть открывается.
Не успел он произнести эти слова, как песок стал на глазах кристаллизоваться и по равнине с шумом поползла огромная трещина.
Ее края быстро раздвигались, и через миг образовалась широкая расселина. Потревоженный демон распахнул перепончатые крылья и перелетел на край пропасти. Снова настала тишина.
Нострадамус подошел к краю и уверенно его перегнул, двигаясь по еле заметной тропинке, ведущей в глубину. Остальные после недолгих колебаний последовали за ним. Беспредельная воронка в скале разверзалась в грозную пустоту, чуть светящуюся по краям, а внутри окутанную непроглядной мглой. Из-под ног срывались камни, беззвучно исчезая в глубине. Внезапно пропасть затянуло густым темным туманом, и четверо путников уже ничего могли различить, кроме кромки стены под руками и слабо поблескивающей тропинки под ногами.
Им не было страшно, ибо здесь страх не имел смысла. Бояться, но чего? Смерти? Они и так отчасти были мертвы. Боли? Но в этом безмолвии не было вообще никаких телесных ощущений. И все же трое из них ощущали растущую тревогу, и если чего и боялись, так только того, что она продлится вечно.
Неизвестно, сколько прошло времени до того момента, когда туман начал рассеиваться. Расселина кончалась, и путники приближались к ее краю, за которым открывалось такое же звездное небо с теми же тремя солнцами. Только свет звезд был не таким ярким.
Нострадамус обернулся и указал на темный раструб, из которого они вышли. Он снова был направлен вниз.
— Смотрите. Если вглядеться внимательно, то за завесой тумана вы увидите, что мы оказались на другой стороне вселенной. Не всем дано это увидеть. Мы балансируем над временем.
Только женщина, обернувшись, бросила беглый взгляд назад.
— И правда! — воскликнула она. — На дне пропасти звездное небо! Мы думали, что спускаемся, а на самом деле поднимались к тому же месту!
— Все дело в том, что изменились наши ощущения, — проворчал человек в черном плаще. — Мы утратили всякую точку зрения.
Нострадамус подождал, пока они снова окажутся на поверхности недвижной и бескрайней равнины, потом ответил:
— Ошибаетесь. Мы ее не утратили. Отсюда мы можем наблюдать одновременно прошлое и будущее, как если бы это было настоящее.
— Что же это за точка зрения?
— Точка зрения Бога.
Космос всколыхнулся, как парус под ветром, и созвездия снова поменяли очертания.
Если бы Диего Доминго Молинас был способен испытывать нормальные человеческие чувства, он был бы счастлив снова оказаться в Южной Франции. В глубине души он любил теплые краски и вечный зной этих краев. Ему нравился серый камень деревень, покатые крыши домов, обилие родников. Здешняя панорама резко отличалась от мрачноватого однообразия его родного Арагона.
