Если все сказанное и было правдой, католический пыл, по всей видимости, тщательно скрывали. Освободившись от подноса, девушка, похоже, не знала, что делать дальше, и с тоской поглядывала на дверь. Потом вдруг поднялась и вышла, словно повинуясь отдаленному зову.
Скалигер предпочел не заметить удивления гостя и быстро сменил тему разговора.
— Его святейшество делла Ровере говорил мне, что вы желаете предпринять что-то вроде тура по Франции, на манер наших университетских выпускников.
— Да нет, это не совсем так, — ответил Молинас. — Видите ли, не будучи медиком, я очень интересуюсь медициной и фармакопеей, а также развитием этих наук. На этом поприще моя страна сильно отстала, да и Сицилия, где я провел последний год, не может похвастать выдающимися талантами, кроме, пожалуй, Джанфилиппо Инграсии. Тогда я решил перебраться во Францию и свести знакомство с вашими знаменитыми медиками.
— И прекрасно поступили! — Скалигер выпятил грудь. — Я не врач, но знаю о медицине больше, чем кто-либо в этих краях. И в фармакопее для меня нет ничего загадочного, хотя меня передергивает от одного вида кресс-салата. Это моя единственная слабость, и не вижу причин ее замалчивать.
Голос Молинаса сделался вкрадчивым.
— О, ваша доктрина прекрасно известна за границей. Но говорят, в Агене вы не единственная знаменитость. Если меня правильно информировали, здесь обитает еще ваш друг или последователь, который тоже весьма преуспел в медицине…
— Еще один великий врач? Не может быть, кроме меня, здесь таких нет.
— Я не имел в виду равного вам. Я говорю о человеке, для которого вы — учитель и наставник, о некоем Мишеле де Нотрдаме.
Скалигер поднял бровь.
— Ах да, Мишель… Он мой друг и часто заходит ко мне. Я помогаю ему, чем могу, но в его знаниях столько пробелов… Однако мне бы не хотелось дурно говорить о том, кто мне дорог, несмотря на всю свою ограниченность. Но позвольте, откуда вы узнали о существовании столь мрачной личности?
— Мне сообщили, что несколько месяцев тому назад вы с Нотрдамом задумали уехать отсюда, и представители городской знати явились к вам с богатыми дарами, умоляя остаться. На что вы в один голос заявили, что передаете все дары в пользу бедных и больных. Благороднейшее решение, тем более что на другой день народ устроил вам триумф. Это правда?
На лице Скалигера отразилось изумление пополам с негодованием.
— Чистое вранье! — воскликнул он. — Если бы я решил уехать, городской парламент объявил бы траур. И я доподлинно знаю, что горожане частенько подумывали о том, чтобы устроить мне триумф. Что же до подношений, то я ответил примерно так, как вам сказали. Но совершенно немыслимо, чтобы такому второстепенному персонажу, как Мишель де Нотрдам, готовились подобные почести. Мой друг, конечно, человек выдающийся, и я никому не выдам позорную тайну, которую он старательно скрывает.
— Что за тайна?
— Он из еврейской семьи. И лучше, чтобы об этом никто не знал, иначе его осудят. Несмотря на это, он исполнен доброй воли, и я часами рассказываю ему об итальянских городах, где побывал, о рецептах конфитюров, о способах борьбы с чумой. Не знаю, все ли он понимает, но дружба обязывает меня ничего не упускать из виду и повышать его культурный уровень.
— Очень великодушно с вашей стороны, — кивнул Молинас. — А чем он зарабатывает на жизнь?
— От случая к случаю практикует как аптекарь, пользуясь рецептами, которым я его научил. Но по большей части помогает Жану Широну, когда тот свободен от службы в Монпелье. Вы знаете Широна?
— Слышал. И что вы о нем думаете?
— Очень хорош, просто великолепен, если бы, по слухам, не был таким шалопаем и еретиком. В последнее время он обратился в гугенотскую веру, и это неудивительно, если принять во внимание его неуклонную деградацию. Вы, конечно, знаете, что в Монпелье он был наставником другого шалопая, Франсуа Рабле.
— Никогда не слышал о таком.
— Тем лучше. Этот самый Рабле недавно опубликовал книгу, которая называется… погодите-ка… — Скалигер пошарил в нише, опасно раскачав железную арматуру. — Ага, вот она. «Пантагрюэль, король Дипсодов». Насмешка над всеми нашими знаниями. Я там открыто не упомянут, но прицел явно в меня.
— И вас можно узнать? — спросил Молинас, изнывая от скуки.
— Сказать по правде, нет. Хотя в главе «Как из пука Пантагрюэля образовалось множество крошечных мужчин, а из его глупости — множество крошечных женщин» можно усмотреть намек на меня и мою жену. Это явная провокация. Но я отвечу, ох как отвечу! Молинас подавил зевок.
— Не сомневаюсь. Но мы говорили о Мишеле де Нотрдаме. Он женат?
— Да, и на красавице. Но она нигде не показывается, живет затворницей, видимо, потому, что ждет второго ребенка. Может, он уже и родился, кто знает. Мишель никогда о ней не говорит. Типичное поведение рогоносца.
— Почему вы решили, что он рогоносец?
— Доказательств у меня нет, но все заставляет думать, что…
Фраза так и повисла в воздухе, прерванная резким криком, донесшимся со второго этажа дома. Вниз по лестнице прогремели и, и в дверном проеме показалась голова служанки.
— У синьоры Одиетты опять припадок! — прокричала она, сжав ладонями щеки. — У нее идет слюна, она заговаривается, вся дергается, совсем как в прошлый раз!
Скалигер вскочил на ноги и с отчаянием поглядел на Молинаса.
— Если вы разбираетесь в медицине, пойдемте со мной, прошу вас! Моей жене плохо!
Они бегом поднялись по ступенькам. Короткий коридор вел в спальню, обитую красной материей. Большую часть комнаты занимало просторное ложе под балдахином того же цвета. Одиетта корчилась на покрывале и ритмично билась головой о подушку.
— У нее нервное заболевание, — объяснил Скалигер. — Его называют еще…
— Эпилепсия, — заключил за него Молинас. Он подошел к ложу и взглянул на губы девушки, по которым обильно текла слюна. Потом серьезно посмотрел на хозяина: — Не так давно вы называли себя медиком. Что вы предпринимаете в подобных случаях?
Вся эйфория Скалигера мигом улетучилась, пока он пытался удержать голову жены.
— Я… Сказать по правде… В круг моих знаний это не входит… — Он был бледен и заикался. Потом нашел приемлемый ответ: — Я ей даю траву, вот что. Да, я ей даю траву.
— Что за трава?
— Не знаю. Мне ее готовит… Мне ее готовит аптекарь.
— Случайно не Мишель де Нотрдам?
— Именно он.
— И где у вас эта трава?
— Вот она, — ответила тихо вошедшая в комнату служанка, указав на чашу на столике. — У нас ее называют ястребинка.
— Ястребиная трава? Никогда не слышал такого названия. — Молинас протянул руку. — Дайте-ка сюда.
Сняв крышку с чаши, испанец внимательно осмотрел содержимое, понюхал. Потом на сыпал щепоть мелко размолотой травы на ладонь и снова понюхал, с откровенной иронией покосившись на Скалигера.
— Вы в самом деле, не знаете, что это такое? Это знает каждый аптекарь.
Но Скалигер его не слышал. Судороги Одиетты усилились, и он изо всех сил старался ее удержать.
Молинас повернулся к служанке:
— Вы даете траву во время приступа? Это было бы очень странно.
Женщина покачала головой.
— Нет, когда мадам в таком состоянии, она ничего не может проглотить. Доктор Нотрдам считает, что трава способна предупредать и смягчать приступы, но не лечить их. Я даю госпоже настой каждый вечер.
— Любопытно… Настой пилозеллы внутрь при нервном заболевании… Никогда раньше не слышал… — пробормотал Молинас. Он повернулся к служанке: — Вы добавляете еще какие-нибудь травы?
— Нет, я ничего не добавляю. Настой готовит доктор Нотрдам.
Казалось, конвульсии Одиетты начали ослабевать, потом она вдруг громко вскрикнула, и по подбородку сбежал ручеек слюны. Видимо, горло ее очистилось, потому что она заговорила довольно ясным голосом:
— Дофин… Его утопит… утопит Себастьян… Свежая вода в стакане… Там и утонет… Несчастная жизнь его озлобила. Смерть от воды…
Словно избавившись от груза, тело Одиетты обмякло. Припадок кончился. Скалигер расплакался и бросился целовать высокий бледный лоб жены. Служанка сложила руки и принялась молиться.
Молинас отошел от ложа, стряхнул с ладони остатки сухой травы и незаметно вышел вон.
Первые отголоски грядущих событий докатились до Агена в августе 1536 года. Стояла жара, холмы и луга пожелтели. По улицам города вдруг двинулась печальная и пугающая процессия. Многочисленные повозки жалобно скрипели под грузом домашней утвари. За ними шли крестьяне с босыми, сбитыми в кровь ногами; женщины тащили за собой ребятишек; раненые солдаты, чтобы не упасть, тяжело опирались на копья. Все они шли быстро, молча, не глядя по сторонам, словно стремились к какой-то далекой цели.
