Обернулся. Удивленным был его взгляд. Казалось, что черные непрозрачные глаза направлены по обе стороны лица Вирайи, не сходясь в одну точку.
— Можно разорвать платок на полосы, — не слишком внятно сказал носатый. — Ничего более подходящего у меня нет.
Он говорил очень тихо, странно растягивая гласные и спотыкаясь в середине слова. Усилие, нужное для речи, как будто доставляло ему боль. Медленным, сонным движением он достал из кармана кожуха мятый белый платок:
— На, рви!
С полной сумятицей в голове, архитектор принялся отдирать полоску. Кто же перед ним — иерофант? Или просто обезумевший беглый раб? К любопытству Вирайи все еще примешивалось глухое чувство оскорбления: да, глубоко и быстро вросла в душу сверхчеловеческая спесь черного адепта!
Связав цветы жгутом из неуклюже оторванного полотна, Священный сказал:
— Спасибо, брат, — выручил!
Тут Вирайя вдруг обнаружил, что почему-то робеет перед этим носатым, жидковолосым типом, похожим на внезапно состарившегося подростка. Он спросил почти сурово, чтобы отдернуть самого себя:
— А теперь скажи мне кто ты? Каково твое посвящение?
Сидящий откинул голову на камень, выпустил дым через ноздри:
— Хотел бы я сам узнать — кто я! — У него задергалась щека, растягивая рот в кривую ухмылку. — Должно же быть у меня определение? Или само понятие определенности — тоже призрак, как понятие начала и конца?
Это похоже на орденские философствования. Пожалуй, в горах действительно укрылся испытуемый. Он не в силах вернуться в реальный мир, разорвать пелену самовнушенного транса… Имеет ли кто-нибудь, даже Священный, право помешать ему?
…Священный имеет право на все. Вирайя выбрал глыбу поудобнее, присел и опять спросил:
— Значит, ты не знаешь, кто ты?
— Я ни в чем не уверен полностью…
— Хорошо, пусть так. Кто твои родители?
— А какое это имеет значение? Они были такие же, как вы все. Только убеждали меня, что я произошел от них.
— А ты не верил?
— Когда-то верил. Очевидно, моя субстанция выходила из подсознательного состояния…
Вирайя спрашивал, не в силах противиться сладкому, захватывающему чувству опасной игры. Трубка собеседника захлюпала, догорев. Он выколотил ее и достал шелковый клетчатый кисет. Пожалуй, из всего окружающего незнакомец уделял сосредоточенное внимание только трубке, а со Священным говорил небрежно, между прочим, как бы занятый другими мыслями.
— Странно. — Его пальцы привычно набивали обгорелую чашечку, бурый большой палец с грубым плоским ногтем прижимал, утрамбовывая волокна. — Странно, что от моего сознания могут отделяться этакие островки… независимые, что ли! Вот я, например, не знаю заранее, что ты скажешь или спросишь. И не мог предположить, что увижу тебя сейчас. Почему так?
— Ты предполагаешь, что я тоже — островок, призрак твоего сознания? — спросил Вирайя, внезапно ощутив гадливость.
— А чем же ты еще можешь быть? — Он достал драгоценную, сплошь усыпанную бриллиантами зажигалку и стал раскуривать трубку; кожа втягиваемых щек рельефно обрисовывала зубы. Разогнав рукой первые клубы дыма, пожал плечами:
— Возможно, я раздваиваюсь для того, чтобы получше постигнуть самого себя. Через диалоги, вопросы-ответы…
— А тебе никогда не приходило в голову, что ты не один? Что мир существует помимо твоего сознания и любой человек не менее реален, чем ты? Что каждый из «призраков» тоже ощущает собственное «я»?
Он помолчал, терпеливо опустив длинные редкие ресницы.
— Приходило, конечно. Всякое бывало. Но ведь вы сами всегда уверяли меня, что все зависит от моей воли.
— Кто это — мы? Нас же нет! Мы — призраки.
Ответом был снисходительный кивок.
— Да, мой опыт это подтверждает, что истинно лишь мое «я». Иначе было бы столько же мнений и желаний, сколько людей я вижу вокруг себя.
— А разве это не так?!
— Нет, не так. Мне всегда объясняли, что даже то, что делается как бы помимо моей человеческой воли, есть воля, исходящая от меня — всемирного, всеобъемлющего…
Что можно было ответить на это? Пытаясь подавить отвращение, Вирайя внушал себе, что перед ним — больной, несчастный человек. Кем бы он ни был, как бы ни оказался на Горе Единого — надо показать его орденским врачам.
…Орденским? А если это все-таки раб? Или хуже того — подопытный Триты, тоже какая-нибудь живая машина, сбежавшая с поврежденным мозгом? Вызвать что ли, Вестников? Нет, — надо попробовать разобраться самому, еще попробовать…
— Пра-аво же, — тихонько засмеявшись и опустив дрожащие сморщенные веки, тихонько пропел незнакомец. — Иногда мне обидно, что я не могу заставить гору взлететь; или, скажем, почему в ответ на твою просьбу перевязать букет я не смог создать красивую ленточку? Но, в конце концов, это значит, что мое всеобъемлющее «я» состоит не только из рассудка. Рассудок предназначен лишь наблюдать за жизнью Вселенной — то есть, моей души, со всеми ее «островками». Итак, я — одновременно и зритель, и сцена, и труппа актеров! — Он совсем зажмурился, блаженствуя. — Зрителю неинтересно смотреть спектакль, когда он знает весь сюжет наперед и сам всем управляет. А мне вот — интересно! А порой и жутко. Сейчас вы все пугаете меня. Этой звездой, мировой катастрофой. Уговорили прилететь сюда… — Веки затрепетали и взметнулись, в черноте глаз звездными точками стоял страх. Носатый явно искал поддержки у Вирайи. — Ведь, если кто-нибудь меня убеждает — значит, мое всемирное «я» обращается к рассудку? Сцена — к зрителю? Значит, действительно есть какая-то опасность? И существует внешняя сила, которая может быть, когда-то создала меня, а теперь… теперь…
По плоскости его носа, как дождинка по стене, сползла слеза. Губы задрожали.
— Тебе бывает больно? — осведомился Вирайя. Он затягивал диковинный разговор, не в силах ни уйти, ни решиться на что-нибудь другое.
— Да. Если ударить рукой по камню, будет больно.
— Так, значит, есть что-то вне тебя?
— Нет, — прошептал собеседник — совсем упав духом. — Жизнь — это противоборство сил внутри меня: только равновесием борьбы держится и развивается «я». Ничтожный перевес одной из сторон — это и есть боль.
— А если ты спустишься туда, вниз, и бросишься в пропасть, — какая сила победит тогда?! — не в силах больше сдерживаться, закричал Вирайя.
Удивительно легкими были мгновенные переходы настроений носатого. На крик Вирайи он ответил улыбкой, забил себя руками по коленям и долго смеялся мелким, сотрясающим все тело смешком…
— О, если бы я до сих пор не знал, что я единосущ, — то догадался бы сейчас! Ты — это я, я! Тысячу раз говорил себе: прикажи летчику открыть люк — и прыгай! Возьми у Вестника пистолет — и выстрели в себя! Попробуй, познай границы бытия!.. Ха, тысячу ра-аз! Это ис-ку-ше-ние-е, мой дорогой двойник, этого делать нельзя!
