Я осмелел, взвинчено бросил:
— Скажите Ордыбьеву, что здесь не зона! Не гулаговский концлагерь! И на него найдётся управа!
Надо было видеть, как по-волчьи дико Шамиль оскалился на меня. Сколько бешенной ненависти исторгали, налившиеся кровью, глаза. Такие страшные глазища я уже видел чуть раньше у псов «баскервиллей».
III
В тревожной обиде, в чуткой настороженности я наконец услышал два глухих хлопка. Выждав, резко обернулся: ко мне шествовал сам Ордыбьев. Он подвигался вкрадчивой походкой — с пятки на носок. Как обычно, личманистый, то есть видный, казистый, стройно-подтянутый, в кожаном полупальто цвета рубина, с непокрытой головой: смоль с серебром. А за ним, возвышаясь чуть ли не на голову, вперевалку топал человек-гора — не то из борцов-тяжеловесов, не то из штангистов, но и издалека его рычаги-ручищи поражали своей мощью. Такому и автомат не к чему, а короткий «Узи» выглядел бы детской игрушкой: вот пулемёт бы ему был в самый раз!
Я ждал, теперь ещё болезненней переживая нанесённые оскорбления. А вообще-то, испытывал такое тягучее безволие, что абсолютно не представлял своё дальнейшее поведение. Но я не мог поверить, что Ордыбьев ведёт за собой десятипудового громилу лишь для того, чтобы… ну, скажем, отмутузить меня. Нет, не мог!
Наплыли воспоминания о давней с ним встрече: нестёршиеся впечатления не внушали ничего обнадёживающего. При всей импозантности, подчёркнутой корректности, даже обаятельности, занозой врезалось в память, кстати, как ни о ком другом за все эти разломные, смутные годы, — человек он с ледяным сердцем! Несмотря на приветливые улыбки, вежливые манеры, но затвердилось: во взгляде его — арктический холод!
Тёмно-карие глаза с едва угадываемыми зрачками, голубоватый белок под яблоком, как снежная наледь, магнетически завораживали. А потому неподвижный, провально-чёрный взгляд пугал своей нездешностью, как бы даже космичностью. Будто из глубины веков, будто из потустороннего мира некто выглядывал сквозь его чёрные, непроглядные колодези.
Ордыбьев гипнотизировал, внушал страх, а оттого, что угадывать его мысли казалось невозможным, то — двойной! Ещё тогда, при нашем знакомстве, я подумал, что такому тяжёлому, нездешнему взгляду непременно должна сопутствовать привлекательная внешность, чтобы скрывать ледяное сердце и пронзительный ум, в чём невольно и сразу убеждался любой мало-мальски наблюдательный человек, особенно если ему удавалось хоть чуть-чуть проникнуть в ордыбьевское зазеркалье.
Мне тогда, кажется, удалось. Помню, я высказался о мрачной сущности, о жестокости натуры Ордыбьева, сокрытой за внешней привлекательностью, Вячеславу Счастливову, но он прямо-таки оглушил меня своим несогласием.
— Ну чего ты наплёл? — безапелляционно возразил быстренький Слава. — Космичность, злодейство, холод Арктики. Да он просто татарин!
— И только?! — поразился я. — И все татары такие?
— Нет, конечно. Но такие, как Ордыбьев, особые, — свысока пояснил Счастливов. — Заметь: он не скуласт, не по-монгольски узкоглаз, вроде бы типичный русак, но, пойми, он ведь пестовался на Руси ещё с ордынских времён, с батыевых! Может, из рода мурзы, может, баскака, но этот, уверен, ханский отпрыск. Взгляни в его глаза: да, взгляд, пожалуй, из вечности, но типично татарский, то есть азиатский. Просто: чёрный взгляд!
Не знаю, в чём мы, как всегда, со Счастливовым не сошлись, но его определение «чёрный взгляд» врезалось в память.
IV
Ордыбьев остановился напротив, всего в шаге, вежливо и приятно улыбнулся, однако его чёрный взгляд всё равно настораживал. Некоторое время, достаточно затяжное, он всматривался в меня, не произнося ни слова, словно угадывая, я ли это? Человек-гора, оказавшийся типичным круглолицым татарином («Батыр Челубей», — определил я его для себя), оставался в сторонке, шагах в пяти, раздвинув ноги на ширину плеч и заложив за спину свои железные ручищи, — с гордым, богатырским поглядом поверх наших голов.
— Узнаю, узнаю вас, — наконец заговорил Ордыбьев, довольно ласково. — Извините за столь неприятное беспокойство. Вас приняли за совершенно другого человека. Очень уж вы напугали нашего Пупыря, а он, знаете, скверно воспринимает шутки. Но и за него и за себя приношу извинения. Более того, сочувствую вам. Но ничего не поделаешь, такова нынешняя жизнь.
Он протянул мне документы, ключи от машины и радиоприёмничек. Продолжал так же подчеркнуто вежливо, будто ничего исключительного — ни унижений, ни запугиваний — не происходило:
— Очень рад вас вновь встретить. Сколько лет пролетело! Да, да… Все мы сильно переменились. Не спорьте, я знаю, что вы возразите: мол, какими были, такими и остались, только всё худшее вылезло наружу. В чём-то вы правы. Однако не сердитесь за эту досадную оплошность: времена действительно коварные.
Я упрямо молчал.
— А вы ловко надули нашего графа, — рассмеялся он вполне искренне, но глаза, глаза оставались неподвижными, цепкими и ледяными. — Замечательно надули! — Он обернулся к Челубею и произнёс что-то по-татарски. Тот выхватил радиотелефон и альтовым голосом, совершенно не соответствующим его громадной фигуре, строго повторил сказанное.
— Я приказал смыть кровавые пятна с вашего капота, — пояснил Ордыбьев и вкрадчиво добавил: — Не хотите быть моим гостем? Попаримся в сауне, поужинаем, сыграем на бильярде? Просто поговорим, а?
— К сожалению, сильно опаздываю, — отвечал я сумрачно. — Ко мне приезжают друзья и, вероятно, жена. Думаю, они уже прибыли. Но я благодарен за приглашение и, если вы его подтвердите, то уверен, в другой раз обстоятельства мне не помешают.
А сам с беспокойством думал: ещё не хватало оказаться пленником в его замке, во власти его молодцев, таких, как батыр Челубей или звероподобный Шамиль. Поэтому врал во спасение.
Ордыбьев почуял враньё — в проницательности ему не откажешь, но настрой у него был не мстительный, наоборот, барственно-сентиментальный.
— Жаль, очень жаль, — вздохнул он, подчёркивая своё сожаление. — Что же, отложим до следующего раза. Однако, надеюсь, у вас найдётся полчаса, чтобы прогуляться вокруг озера, поговорить о том о сём?
Я принуждённо согласился.
— Видите ли, очень редко в последние годы приходится встречать умных людей, — продолжал убеждать меня он в своей искренней расположенности, — а главное, с независимыми суждениями, как у вас. Я ведь отлично помню нашу давнюю встречу и то, как вы откровенно, предостаточно смело утверждали, что Москва больше не столица России. Правда, не смогли указать новый объединительный центр, хотя, кажется, называли Санкт-Петербург. Мы ещё с вами крепко поспорили, и вот видите — надолго запомнилось!
— Что ж, я и сейчас в этом убеждён, — хмуро подтвердил я. Он взглянул на меня сбоку, чуть шагнув в сторону, — вопросительно, с удивлением. Я продолжал: — Москва, как была сама по себе, так и осталась, а Россия существовала вроде бы в отдалении, так и поныне существует. Но новую столицу не могу и сейчас назвать. Хотя мне думается, что столица могла бы вернуться и в Санкт-Петербург, специально возведённый для этого. Там, по крайней мере, величие национального духа! Но мало кто с этим согласен, — заключил я.
— Любопытно… Очень любопытно! — воскликнул Ордыбьев, как бы поощряя меня и подчёркивая, что ему нравится наша стародавняя тема.
Я же хмуро продолжил:
— Если в ближайшие времена не появится новая столица, то сегодняшняя Российская Федерация неотвратимо развалится на части, как, плохо когда-то скроенный, Советский Союз. А точнее, на выморочные псевдогосударства, слабые и беззащитные, — на так называемые национальные суверенитеты и региональные независимости. В общем-то, к этому всё идёт, причём с ускоряющейся неизбежностью.
— Любопытно, очень любопытно, — повторил Ордыбьев задумчиво. — Поэтому-то не хотелось бы лишать себя удовольствия побеседовать с вами, когда представляется столь редкая возможность.
— Что же, я не против, — буркнул я.
Глава одиннадцатая
Неожиданные откровения
I
Должен сказать, при соблазнах интеллектуальных разговоров я тут же забываю о своих обидах, увлекаясь замысловатыми, острыми спорами, которые мне кажутся судьбоносными. Конечно, я заблуждаюсь, но какая-то часть истины всё-таки приоткрывается. И меня не волнует, что мой оппонент придерживается совершенно противоположных взглядов. Важно лишь то, чтобы он умел защищать свои позиции. Ордыбьев, безусловно, умел это делать и даже очень изощрённо. Он заметил:
— Теперь, надеюсь, ваши убеждения разделяют многие думающие люди, не так ли? Но тогда, ещё до августовских событий, до поворотного девяносто первого года, это могло быть только прозрением, можно сказать, пророчеством. А призывы пророков сразу не понимают, просто не слышат.
