— Спасибо, что сподобился такой оценки, однако я не страдаю эготизмом. Высокопарными словами не определяю свои раздумья, не преувеличиваю значимость своей личности, — отвечал я хмуро. — Потому что дела наши печальны, более того, трагичны. Лучше бы Москва оставалась тем, чем является. Лучше бы!
— Но вы ведь уже в это не верите?
— К сожалению, не верю, — вынужден был признать я.
— Напомню вам, что при Советской власти вопрос о российской столице, вернее, столице РСФСР, по-моему, ещё более скверном образовании, чем СССР, возникал не единожды, и каждый раз кончался провалом, а иногда, в самом деле, трагически, как с бывшим Имперским градом. Вы-то наверняка помните, что Никита Хрущёв собирался сделать столицей РСФСР Воронеж. Разве не так?
— Да, верно. Кстати, дебатировались и другие города. Например, Нижний Новгород, на слиянии Оки и Волги, где, между прочим, не поймёшь, кто в кого впадает — так величественны обе! Упоминались Ярославль, Тверь, Орёл, а, если вспомнить войну, сорок первый год, то столица без всяких проблем перекочевала в Куйбышев, то есть в Самару.
— А вы знаете, почему?
— Естественно: за Волгу!
— Кстати, за Волгой расположена и Казань, но о ней никто не вспомнил.
Я пошутил — и довольно невежливо:
— Тогда бы Россию пришлось переименовать в Татарию.
Ордыбьев среагировал мгновенно:
— Может быть, теперь наступили сроки?
Мы вынужденно посмеялись, но от прямого ответа я уклонился, пустясь в рассуждения.
— Вот Чечня попробовала провозгласить независимость, объявив себя Ичкерией. На очереди, по логике вещей, именно Татарстан, возможно, Башкортостан, Чувашия, не дремлют и на остальных постсоветских пространствах, в регионах Урала, Сибири, Дальнего Востока. Но самая неотложная задача для русской нации, по моему убеждению, — это сосредотачиваться на своих исконных землях. Ради вероятного будущего.
— Я вас понимаю… Что ж, я вас понимаю, — задумчиво повторял Ордыбьев. Он выглядел помрачневшим, крайне углублённым в себя.
А я продолжал — незаконченная мысль не давала покоя:
— Да, ради вероятного будущего! Империи, царистские или советские, когда-то кончаются. Это следует хладнокровно сознавать. И потому важно своевременно соответствовать неизбежности. Прямо скажу: принцип федерализма на неоглядных наших просторах, по моему убеждению, изжил себя. Вероятно, наступило время удерживать государственные скрепы на конфедеративной основе.
— Любопытно… очень любопытно! Но вы ведь знаете, властью не делятся, её завоёвывают, а затем всеми способами удерживают.
— А если исчерпаны силы? Если речь идёт о национальном спасении? Спасаться ведь тоже надо решительно, а не ждать, когда пробудившийся вулкан зальёт огненной лавой.
— Но почему вы связываете национальное спасение с новой столицей? Не понимаю… честное слово, не понимаю! Чем вас не устраивает Москва?
— Москва — это космополис. Вернее, космополитический мегаполис. Самодостаточный. Обращённый к глобальному человечеству, а не к собственному Отечеству, не к многострадальной России. Такой антинациональной, антинародной элиты, захватившей Кремль, никогда не существовало за всю тысячелетнюю историю Государства Российского. То же можно сказать о верхних общественных слоях в нынешнем Санкт-Петербурге, других городах-миллионщиках, которые прежде всего мыслят себя гражданами мира. Но эта всечеловечность, между прочим, совсем не по-Достоевскому, а порочные огрызки так называемых общечеловеческих ценностей, которые лукаво подсовываются…
— Чего же вы всё-таки хотите? — нетерпеливо перебил Ордыбьев. — Ведь новые столицы просто так не возникают! Вы чего-то не договариваете. Доскажите!
— Вы правы. Прежде всего я веду речь о воскрешении русской нации.
— Почему только русской? А другие народы?
Ордыбьев сдерживался, но чувствовалось, он возмутился. Я понимал, что разговор получается ненужным, даже опасным, но уже не хотел останавливаться. В конце концов, и мне было важно знать, какова будет реакция? Мы ведь никогда не уверены, как наше слово отзовётся, пока не узнаем, каково отношение к тем воззрениям, которые нам дороги, к тому пути спасения, который мы выстрадали и в который поверили — именно поверили!
Но сама ситуация заставляла осторожничать: я ведь не знал, чем могу разгневать истинного суверена здешних мест. И всё же решил идти до конца и, наверное, потому, что пережитые унижения и смертельные угрозы от «графа» и от злобного Шамиля избавили меня от страха, а обходительный, вполне контролирующий себя Ордыбьев совсем не внушал опасений.
Я начал издалёка, чтобы сгладить его раздражение:
— Вы знаете, Михаил Арсеньевич… ах, впрочем! — деланно спохватился я, — вас теперь следует называть Мухаммедом Арсановичем, ведь так?
— Называйте, как хотите, — раздражённо бросил он, но тут же подавил своё недовольство и даже поощрительно, благожелательно улыбнулся. Однако глаза — его чёрные непроницаемые колодцы — оставались ледяными. — Впрочем… ныне, хотя, конечно, и другие времена, и к прошлому возврата нет, мне думается, пора и нам возвращаться к истинным именам, а в целом, и тут вы правы, к национальным интересам и обычаям. Я слушаю вас… Поверьте, с громадным любопытством.
— Надеюсь, вы с этим согласитесь, — заговорил я скучновато, бесстрастно, как о само собой разумеющемся, стараясь не зацепить его самолюбие, — не станете возражать, что от Балтики до Тихого океана, на седьмой части всей земной суши, проще говоря, в нынешней Российской Федерации, основным, а главное, единственным языком общения является русский язык, один из пяти великих современных языков. Наверное, пяти, потому, что столько населённых континентов, не правда ли?
Ордыбьев шутки не принял.
— Так было не всегда, — заметил он.
— И вполне возможно, что так не будет в будущем. Если мы этим не озаботимся? Или если просто не захотим этого?
Я сделал паузу, которая затянулась.
— Продолжайте, слушаю вас, — наконец подтолкнул он меня, не желая отвечать на вопросы.
— Другого языка общения нету. Несмотря на сто народов, проживающих в России.
— Он может появиться.
— Да, алчущие известны: Америка, Китай. Впрочем, из-за их спин выглядывает ещё и Япония.
— Допустим. Вы, надеюсь, знаете, что население Сибири и Дальнего Востока за последние годы сократилось чуть ли не на десять миллионов, — строго произнёс Ордыбьев. — На этих пустых просторах осталось всего двадцать… повторю: только двадцать миллионов человек. Причём, на четверть — малые народности. В общем, не густо… совсем не густо! Между прочим, американцы дважды обращались к Кремлю с предложением продать им Сибирь. Как когда-то Аляску и калифорнийское побережье. Они могут и ультимативно потребовать! Так, как они поступают с Югославией.
— Вот поэтому-то я убеждён, что самой неотложной задачей государственного возрождения является создание в европейской части страны русской национальной республики. В этом мистическая, Божественная подсказка! Русь — стержень государства. Носительница единения и единства. Хранительница нашей общей российской цивилизации. Более того, главный бастион от любых посягательств. И обязательно с новой столицей. Да, обязательно!
— А что же Москва? — ядовито усмехнулся Ордыбьев.
— Напомню вам: в самом начале девяностых годов возникла Ассоциация городов Центральной России, куда Москву, где утвердилась вакханалия демшизы, не включили. Значит, во многих умах бродит идея русского национального спасения.
— И всё же… что с Москвой?
— Останется мегаполисом, как скажем, Нью-Йорк. Или Шанхай, или Рио-де-Жанейро, Сидней, Амстердам, Франкфурт, Милан. В общем, финансово-экономическим центром. А Санкт-Петербург, возможно, превратится в федеральный центр: армия, культура, законотворчество. Ему, кстати, имперский синдром, не исчезающий в наших сердцах, более присущ, чем Москве.
— Но ведь это практически то же самое, что предлагает небезызвестный Бжезинский! — волнительно воскликнул Ордыбьев. — Вы читали интервью с ним после выхода его нашумевшей книги «Мировая шахматная доска»? — Я согласно кивнул. — Там он предлагает план расчленения России на три части: европейскую, сибирскую и дальневосточную. Создать три государства…
— Псевдогосударства! — подчёркнуто вставил я. — Чтобы два из них, с неисчерпаемыми природными богатствами, мгновенно оказались под американским протекторатом.
— Именно! Вот именно! — восклицал Ордыбьев. — Тогда на чью же мельницу льёте воду? Какая разница между вами?
— Очень большая, принципиальная, — отвечал я, сдерживая эмоции. — Ни о каком расчленении и речи быть не может. Думать надо только о новой организации, о государственном преображении России, где во главу угла поставлены национальные интересы и духовное возрождение. Вновь подчёркиваю: воскрешение русской нации, с которой, думаю, при желании возродятся и все остальные народы. Вот именно это-то и непонятно бжезинским, всем заокеанским стратегам, как, впрочем, и нашим доморощенным сепаратистам. Они всё сделают, чтобы этого не случилось.
