Только остановившись, я опять услышал рев труб и бой барабанов, хотя, наверное, они не смолкали все время. Последние били в такт, но солдаты шли не в ногу. Со строевой подготовкой у египтян слабовато. Не понимают пока то, что будет знать каждый сержант любой армии двадцать первого века: к победе может дойти только тот, кто шагает в ногу, не важно, в какую сторону.
В нашем корпусе и крайнем правом «Фра» не вернулась с атаки примерно десятая часть, а из атаковавших в центре — пятая, потому что дольше находились под обстрелом. Наверное, мы убили и ранили чуть больше врагов, чем потеряли сами, но я все сильнее утверждаюсь во мнении, что колесницы — дорогие понты, затраты на которые несопоставимы с практическим результатом. Это, скорее, психологическое оружие, предназначенное для использования против слабаков. Еще оно хорошо для разведки, преследования бегущих и при атаках из засады, когда противник не успел построиться. По мне, надо оставить сотни две-три колесниц для этих целей, а остальные продать и потратить вырученные средства на изготовление добротных доспехов для пехотинцев. Еще лучше было бы завести для этих целей конницу, но пока нет даже седел, не говоря уже о стременах. Верхом ездят только иноземцы, в основном хурриты, проживающие в предыдущую мою эпоху разрозненными племенами в верховьях Тигра, а теперь имеющие государство где-то на востоке будущей Сирии и западе будущего Ирака. Кавалериста сразу можно узнать по сильной кривоногости, из-за чего кривоногих, даже женщин, египтяне называют хурритами.
Наша легкая пехота в свою очередь обстреляла противника и выдавилась на фланги, где занялась перестрелкой с коллегами, расположившимися напротив. Тяжелая пехота пошла вперед, навстречу побежавших на нее вражеских копейщиков и мечников. И началась сеча. С высоты повозки было видно не очень много, только задние ряды, которые поддавливали, помогая передним. Зато хорошо были слышны крики, стоны, звон оружия, особенно после того, как смолкли трубы и барабаны. Сопротивление чихну и народы моря (или египтяне?) оказывали достойное. Время шло, а ни одна сторона не ослабляла давление, не собиралась отступать. Колесничим оставалось тупо ждать, когда сломаются враги или наши пехотинцы, после чего стремительно преследовать или еще стремительнее удирать.
Мне стало скучно. Я слез с повозки и пошел к колесничим корпуса «Ра», среди которых был Сети. По пути подумал, что если именно сейчас египтяне дрогнут и побегут, то увлекут и меня за собой, не успею вернуться к своей колеснице и вряд ли в тяжелых доспехах смогу убежать от преследователей. В колеснице предполагаемого наследника престола только что заменили раненую лошадь красивого и редкого оливкового окраса на саврасую. Стрела попала в левое переднее бедро. Ее уже вытянули, рану смазали битумом, а теперь перевязывали льняным бинтом.
Увидев меня, по его мнению, большого специалиста по лошадям, старший сын фараона спросил:
— Как ты думаешь, захромает?
— Надеюсь, что нет, — сказал я в утешение и добавил в будущее самооправдание: — но все может быть, если кость задета. Тогда сделаешь его производителем.
— Он между походами обгуливает большой табун кобыл, но до сих пор не родилось ни одного похожего на него жеребенка, — пожаловался Сети.
— Скрести его потомков — получишь результат, — посоветовал я с умным видом, хотя исходил лишь из чисто логических соображений, в животноводстве был не настолько силен.
— Пожалуй, так и сделаю, — согласился он, после чего посмотрел на меня своим змеиным взглядом и поинтересовался: — Ты пришел с советом своего отца по поводу битвы?
— С собственным, но, уверен, мой отец поступил бы так же, — ответил я.
— И как бы он поступил? — задал вопрос старший сын фараона.
— Он бы послал колесничих в обход так, чтобы враги не заметили это, и ударил им в спину, — рассказал я.
Египтяне не сильны в засадах и обходных маневрах. Они привыкли сражаться прямо и тупо, все остальное считают не то, чтобы постыдным, но не в чести у них. Вот и Сети мои слова явно не понравились.
— При этом есть вероятность того, что наши воины сочтут, что командиры убегают, и ломанутся следом, — подгорчил я пилюлю еще больше.
Старший сын фараона вдруг улыбнулся, наверное, представив, как вслед за ним убегает вся армия, и произнес довольно легкомысленно:
— Пожалуй, мы так и сделаем!
— Отец не разрешит поступить так. Он подумает, что ты бежал с поля боя, — напомнил Мен-хепер-Ра-снеб.
— А мы не будем у него спрашивать, — молвил решительно, резко Сети. — Я поведу только свои колесницы, а остальные останутся с ним. И пусть он думает, что хочет!
— Тогда надо поторопиться, иначе может случиться так, что враг побежит раньше, и мы останемся ни с чем, — посоветовал я.
— Занимай на своей колеснице место впереди моей и веди нас! — приказал он.
Четыре с лишним сотни колесниц медленно, чтобы не вызвать паники у пехотинцев, поехали на юг, к холмам, спрятавшись за которые я собирался зайти в тыл противнику. Вскоре нас догнала колесница из свиты фараона Мернептаха. Посыльный спросил Сети, куда это он направляется.
Старший сын фараона ответил не совсем вежливо:
— Если мой отец считает, что я плохой командир или трус, пусть так и скажет.
Больше посыльные от фараона не приезжали. Наверное, отец не захотел расставаться со сложившимся у него мнением о старшем сыне.
За холмами было озеро, но не пресное. Вместо воды в нем была полужидкая ропа с большой концентрацией соли и соды. Местные жители используют ее для консервации мяса и добычи соли, правда, более низкого качества, чем поваренная из морской воды или каменная, привозимая откуда-то с верховий Нила. На солнце кристаллы соли блестели так ярко, что даже у меня болели глаза, когда смотрел на озеро. Мы поехали вдоль его берега и двинулись дальше на запад, чтобы оказаться уж точно в тылу противника. Я думал, уложимся минут в тридцать-сорок, но явно просчитался. Прошло больше часа, когда, обогнув очередной холм, мы увидели впереди вражеский лагерь: шатры и навесы, возле которых разгуливали женщины и дети, повозки, нагруженные трофеями, вьючных ослов, стадо коз… Охраняли его от силы с полсотни воинов. Помня, что добравшаяся до вражеского обоза армия превращается в толпу грабителей, я постарался обогнуть его на максимально большом расстоянии. На глазах удивленной охраны, женщин и детей мы развернулись в линию между обозом и сражающейся армией.
Несмотря на то, что битва длилась уже часа два или даже больше, чихну, стоявшие в задних рядах, все свое внимание уделяли происходящему впереди. Нас они заметили, когда мы приблизились метров на пятьсот и начали орать, гикать, свистеть. Задние воины не были готовы встретить нас копьями. Они вообще не были готовы увидеть врага у себя за спиной. Какое-то время смотрели на летящие в них стрелы и несущиеся следом колесницы, после чего начали испуганно орать и смещаться на фланги. Паника передалась стоящим в середине — и чихну дрогнули. Крепкий, спаянный монолит, нацеленный на решение общей задачи любой ценой, вдруг начал крошиться, как батон, распадаться на составляющие, каждая из которых теперь решала собственную задачу — уцелеть любой ценой.
Я стрелял из лука, не целясь, в толпу. Промазать было трудно. Так увлекся, что стрелы кончились, как мне показалось, в один миг. К тому времени чихну уже удирали с поля боя поодиночке и малыми группами. Я освободил из креплений копье и показал его Пентауру. Мой катана знал, что надо дальше делать. Теперь он проезжал мимо удирающих врагов настолько близко, чтобы я мог достать их копьем. Это мероприятие требовало от меня большей сноровки, чем стрельба из лука. Сперва частенько промазывал, но вскоре приловчился. К тому времени, когда мы опять оказались возле вражеского обоза, пара десятков чихну остались лежать на земле с кровоточащей раной между лопатками от моего копья и еще больше сидеть на ней с поднятыми вверх указательными пальцами — сдаюсь! В другом обществе такой жест могли бы принять за оскорбление.
