– Гайда!
Казаки захватили стойбище целиком, но за сараями звенели сабли, там шла рубка. Галицкий не бросился на помощь спасителям, нет, он помнил, что нужно убить валаха. И ворвался в сарай, где обитали мальчишки рабы, сжимая в руке окровавленный клинок.
– Что, сученок – выдал меня татарам! Смерть твоя пришла! Молись, гаденыш!
– Не надо…
Мальчишка упал на колени, в отчаянии вскинул руки, и в эту секунду, озверевший от первых убийств Галицкий, не сознавая, что творит, рубанул саблей по голове. Несчастный доносчик пронзительно закричал от боли, но Юрия вид дымящейся крови привел в беспамятство – он еще несколько раз ударил саблей, и тут был схвачен крепкими руками.
Клинок вырвали из вывернутой за спину руки, Юрия свалили на землю, крепко к ней прижав:
– Держите его, хлопцы, он в неистовство впал!
Голос был знакомый до боли, а от ладоней исходила сила – дернувшись несколько раз, Галицкий завыл и потерял сознание…
– Ты даешь, княже! Меня аж жуть пробрала – бешеный волк такого страха не нагонит, как ты! Весь в кровище и в кишках, голый, лицо все перекосило, глаза белые, безумные. Хлопцев оторопь взяла, свалили тебя кое-как, да водой стали отливать. Скаженный ты, в бою так нельзя – убьют, ибо не увидишь, что вокруг тебя творится.
Юрий слушал Смальца, сидя в окровавленной луже – его потихоньку отпустило. А теперь затрясло – память стала услужливо подкладывать картинки, где он убивал несчастных татарок, а потом доносчика валаха. И от этого к горлу подкатила тошнота – Галицкий скрючился, захрипел, и тут же его вырвало, причем желчью, так как с утра ничего не ел и не пил.
– Что я наделал…
Отчаянный вопль был заглушен новым приступом рвоты – выворачивало наизнанку, словно наказывая за тот кошмар, который он и устроил. И в тоже время в голове появилась абсолютно холодная и спокойная по своей циничности мысль:
«Свидетелей нет, ты их всех перебил, а пастухов прикончили запорожцы. Так что все хорошо обернулось. И чего ты переживаешь – ты сам их хотел убить, прямо жаждал – и свою мечту осуществил! Плюнь на трупы и забудь – о врагах никогда не вспоминают!»
Юрий содрогнулся всем телом, задрожал – парню на секунду показалось, что он сходит с ума. И в голове теперь у него не собственные мысли, а засел кто-то. И ему подсказки да советы дает с усмешкой бывалого и матерого убийцы.
– Шизофрения…
– Что ты сказал, княже?
Смалец спросил его тихим голосом, именую по-старому, благо никого рядом не было. И тут же сдавил за плечи крепкими руками:
– Не переживай, Юрий Львович, по первости завсегда тяжело убивать – всю душу переворачивает, если не спокойно, в запарке убить. На вот, утрись халатом, пойдем тебе одежду подберем. Вовремя мы подоспели, видел как тебя на земле мучили, а потом крест разглядел. Редкой казни тебя предать хотели, казаков на кол обычно сажают, кто живым попадется. А тебя как святого мученика!
– Ты откуда взялся?
– А в Кезлев казаки на «чайках» пришли, больше тысячи хлопцев, с кошевым атаманом, самим Иваном Сирко, о котором я тебе говорил. Христиан невольников освободили, магометан изничтожили всех, кроме насильно ислам принявших людишек, что православные кресты прежде носили. А я сюда сразу поскакал, знал ведь, что ты тут в рабстве томишься. Да и коней набрать надобно много, а татар всех уничтожить, чтобы сполоха у них не случилось раньше времени.
– А я тебя хотел этой ночью освободить, халат украл, да тесак большой. Еды припас – знал, что ты голодный. В ночь хотел уйти, да валах подлец все подсмотрел, да меня татарину выдал.
– Ах, воно как вышло, – задумчиво протянул Смалец и усмехнулся. – Изменников потребно убивать сразу, ибо предавший раз, предаст снова и снова. Их рубить надо, христопродавцев!
Глава 3
«Мир полностью сбрендил, и я вместе с ним схожу с ума в кровавом угаре. Люди обезумели от убийств, что вообще преступлениями у них уже не считаются. Я думал, что татары исчадия ада, однако запорожцы, вековая слава Украины, страшны в своей жестокости».
Мысли в голове смешались в голове Юрия в причудливый, надрывно болящий клубок. Второй день продолжался марш по осенней степи, сопровождавшийся таким количеством убийств, которых он никогда не то, что не видел, даже представить не мог в самом больном состоянии, при воспаленном воображении.
Высадившиеся в Кезлеве (или в Евпатории в привычном для него будущем времени) запорожцы действовали решительно и беспощадно. Судя по продуманности, такие походы для казаков были обыденностью, и все отлично знали, как им надлежит поступать.
Горожане не ожидали увидеть в предрассветный час на улицах города вражеских отрядов, что начали подчистую вырезать все магометанское население – пощады никому не давали. Счет убитых шел на сотни, но освобожденных от рабства христиан и насильно обращенных в ислам было как минимум вдвое больше. Сбежать из города никто из крымчаков не смог – захватившие коней казаки тут же выслали в степь многочисленные разъезды, что перехватывали и безжалостно уничтожали беглецов, которым посчастливилось покинуть обреченный Кезлев.
Из ограбленного города уже днем потянулась длинная колонна повозок с освобожденными христианами, впереди и по сторонам которой шли сильные казачьи разъезды от нескольких десятков до двух сотен вооруженных до зубов запорожцев, умелых воинов. Они врывались в татарские кочевья, где никто из степняков не ожидал появления в глубине Крыма векового, и самого безжалостного врага…
«Или только я один сумасшедший, а все вокруг меня вполне нормальные люди?!»
В первый день от жутких картин увиденного Юрия несколько раз вырвало, ему было жутко стыдно за то безумие, в котором он собственными руками лишил жизни трех человек. Галицкий корил себя беспрерывно, с отвращением смотрел на собственные руки.
Однако занявшие стойбище запорожцы не только не отругали его за чинимые казни, наоборот, он удостоился похвалы от кошевого атамана. Иван Сирко, седоусый казак с длинным оселедцем, крепко обнимая за плечи сына своего старого товарища, громко сказал, что прежний «хилый и дурной бурсак» стал, наконец, вполне «справным казаком, а не тем убожеством, на которое смотреть тошно».
Стойбище Ахмеда разорили полностью, из татар в живых осталась лишь красавица Зульфия и две маленькие девочки, которых взяли в ясырки – пленницы. Теперь их участь могла сложиться совершенно по-разному – для одних можно было стать наложницей или женой, а таких охотно покупали соседи запорожцев донцы, а потом и матерью казака. Для других быть проданной в холопки русским боярам или на Кавказ в Кабарду – там могли принять и в жены, но скорее вековать в рабынях.
Десяток христианских рабов Ахмеда освободили, дали всем татарскую одежду вместо тех лохмотьев, что были на невольниках. И накормили до пуза, пустив под нож десятки баранов.
Затем казаки приступили к сбору добычи – забрали всех верховых объезженных лошадей, запрягли повозки, подчистую выгребли все имеющее определенную ценность – оружие, одежду, металлическую утварь, ткани и ковры, со сноровкой обдирали с трупов женщин драгоценности и украшения. И тут же, на глазах у всех, деловито пытали воющих от боли бывших рабовладельцев. А потом из укромных местечек вынимали горшки с монетами, раскапывая землю или круша глину.
Уходя из полностью разоренного стойбища, забросали колодцы разрубленными на куски трупами, чтобы сделать воду непригодной для употребления. Ведь рано или поздно, но за ними отправится погоня – вот только поить своих лошадей жаждущим мщения татарам будет нечем, в бурдюках воды не навозишь, а кони пьют много.
Одного только казаки не делали – не жгли округу, в небо не поднимались дымы от пожарищ. Но и тут был прагматичный подход – не стоило предупреждать врагов о своем приближении. Потому целые сутки нападения казаков на крымские кочевья шли совершенно безнаказанно – ничего не подозревающие хозяева с диким ужасом в глазах взирали на окружавших кочевья казаков, и уничтожались повсеместно. Немногие успевали оказать сопротивление и погибали под ударами казачьих сабель.
