Лишь на вторые сутки у татар началась самая настоящая паника – видимо, выжил кто-то из беглецов, сбежавший от жестокой расправы. И мгновенно понеслась от кочевья к кочевью горестная и страшная весть – казаки в Крыму лютуют и всех режут.
Рабовладельцы и людоловы бросали в стойбищах драгоценное имущество, и с заводными лошадьми, забрав только жен и детей, уходили в степь самым быстрым аллюром, спасаясь от казачьих сабель. Запорожцам доставалось их богатство, да брошенные рабы, многие из которых радостно приветствовали единоверных освободителей.
Однако были кочевья, где хозяева начисто вырубали своих невольников – толи крымчаков терзала злоба от того, что их «живая собственность» станет свободной, или просто хотели запугать идущую на север огромную колонну освобожденных из плена христиан.
Война шла на полное взаимоуничтожение – пощады никто не просил, впрочем, ее и не давали. Юрий старался ожесточиться сердцем, взирать спокойно на чужую смерть он не мог, поначалу просто отворачивался в сторону, терзаясь душой.
Первым же вечером, не выдержав горестных причитаний, приставил турецкий пистоль к голове воющей молодой татарки, которой вспороли живот. Выстрелил сразу, набравшись решительности, избавив несчастную от дальнейших мучений.
Но этот жест милосердия не только не одобрили, осудили, а один из мужиков, освобожденный из плена кузнец с широченными плечами и изуродованным лицом, с недовольством бросил ему полные укоризны слова – «ох, и добрый ты человек, боярин!»
Спустя минуту Галицкий надрывно хохотал, нервы у него сдали – это была фраза из кинофильма советских времен, который он смотрел несколько раз. В нем ученый изобрел «машину времени» и попал во времена Ивана Васильевича, непонятно, правда, когда это было и кто этот царь…
– Совершенно убогий арсенал, как турки и татары таким воевали, ума не приложу?!
– Это османские фузеи, боярин, – отозвался Смалец – при людях он теперь только так именовал Галицкого. – Татарва огненным боем не владеет, больше луком – метко метают стрелы, поганцы!
– Да хоть китайские или арабские, Григорий, – отмахнулся от уточнения Галицкий. – Смотри – по способу воспламенения имеем колесцовые механизмы, для взведения которых нужен специальный ключ, и листовые пружины – тут кремнем бьют по огниву, высекая искры на пороховую полку. А вот тут совсем примитивные ружья, скорее пищали – вначале нужно укрепить зажженный фитиль, раздуть его хорошенько, ткнуть тлеющим концом в порох. И к чему такой геморрой?!
Галицкий нашел себе работу сразу, и по сердцу. Все три месяца он испытывал яростное желание приложить свои руки к чему то, в чем хоть немного разбирался. Но таких занятий в восемнадцатом веке для него не отыскалось. Нет, Юрий мог сделать многое, вот только одинаково плохо или совсем отвратно.
Даже в лепке кизяков не достиг совершенства – хотя что там сложного? Бери дерьмо, смешивай с соломой и травой, и лепи «куличики»! Не получалось, хоть тресни, работать быстро!
Казаки захватили в Кезлеве три маленьких пушки и полсотни разнообразных ружей, а также множество пистолей – последние они сразу же «затрофеили», выражаясь современным языком. Каждый из запорожцев имел несколько пистолей, до полудюжины – из них стрелял в бою, по окончании которого заряжали пистолеты снова.
– Разнокалиберность страшная, ощущение, что тут нет двух одинаковых стволов. А, значит, требуется разная навеска пороха, пули откалибровывать бесполезно – для каждого ствола нужна своя эксклюзивная пуля, причем каждую точно не подгонишь, нужно обертывать в бумагу…
– Так отлил сам, и все, – удивленно спросил Смалец – он просто не понимал, чего хочет добиться его бывший подопечный.
– Для запорожцев в этом проблемы нет – каждый из казаков подгоняет вооружение под себя. И учится метко стрелять, изведя массу собственного пороха. А сама жизнь производит естественный отбор – неумелые погибают, а выживают сильнейшие.
– Так это ж правильно, – пожал плечами Смалец, – я не пойму чего ты добиться хочешь, боярин?
– Хочу, чтобы оружием каждый умел хорошо пользоваться. Чтобы огненным боем разить врага так, чтобы самим потерь понести намного меньше. Так что давай разбирать этот хлам, приведем его в относительный порядок и начнем обучать мужиков «огненному бою». Всей печенкой чувствую, что скоро пострелять придется от души…
Глава 4
– Ты откуда знаешь про воинскую науку, княже? В бурсе при монастыре монахи такому не учат, – Смалец недоуменно смотрел на Юрия, а тот не сразу нашелся, что и ответить. А потому занялся набиванием трубки, которую запорожцы «люлькой» называли. Три месяца провел без курения, думал, что отвыкнет, но нет – пагубная привычка не забылась.
– Среди монахов разные люди есть, Смалец, некоторые военное дело хорошо знают. Про походы рассказывали, нужно только слушать было. Да и книги имелись – а там многое написано, главное запомнить. Я их тогда не слушал толком, а как по голове от татар получил саблей, так сразу вспомнил – видимо, лучше себя уметь защитить, чем еще раз невольником стать.
– И то верно, – после паузы отозвался казак. – Выходит, память от удара не только вышибло, но кое-что и вспомнилось во благо. Занятно… Хотя чего только на белом свете не случается по воле Божьей!
– А то и верно, – отозвался Юрий и перекрестился вслед за Григорием. В «православном лыцарстве» веры придерживались так же строго, как дисциплины в походе.
Последняя вообще была железной – за пьянство могли казнить сразу, за изнасилование бывшей христианской рабыни тоже следовала смерть, а про сон на карауле или трусость в бою и говорить не приходится – наказание полагалось самое беспощадное. Воля атамана в походе закон – неподчинение приказу или невыполнение являлись преступлением, караемое без всякой жалости, прямо на месте.
Юрий знал про это раньше из обстоятельных рассказов Смальца, когда они плелись в невольничьем караване. Но одно дело слышать, а другое увидеть собственными глазами.
Та казачья вольница, которая представала перед его глазами, исчезла, замененная военной организацией, где сотни сводились куренями, а полки именовались загонами. Да, командный состав весь был выборным – но в этом то и сила казачества, ибо в атаманы и сотники попадали только те, кому каждый из казаков безусловно доверял, и знал, что их не поставят в пустую растрату.
Воинский дух стоял на недосягаемой высоте, плен считался позором и безусловно осуждался. Да и не сдавались казаки неприятелю – что поляки, что татары казнили их люто, придумывая всевозможные мучительства. Вооружены запорожцы были превосходно, причем и саблей рубились знатно, и из пистолей стреляли метко – все прекрасно понимали, что с оружием нужно заниматься ежечасно, чтобы не сгинуть в бою.
Единственное, что резало глаз – это бандитский вид. Все казаки выглядели в своих потрепанных одеяниях, которые можно даже именовать лохмотьями, крайне непрезентабельно. Причем, что многие освобожденные ими невольники, особенно из кезлевских горожан, магометанство принявших, одеты куда лучше, даже нарядны.
Юрий шел вместе с колонной освобожденных пленников, на одной из повозок, куда было уложено награбленное в кочевье Ахмеда самое ценное имущество и три крепко связанных ясырки. Маленькие татарки могли в любой момент сбежать в темноту, к своим единоплеменникам, а степь большая, поди найди их там.
Невольников было, на первый взгляд, до пяти-шести тысяч, причем половину из них составляли освобожденные в Кезлеве. И вид большинства горожан был отнюдь нерадостным. Галицкий прекрасно их понимал – ислам приняли добровольно, владели лавками, мастерскими, торговали. В общем, поселились всерьез и надолго, обросли имуществом и семьями. А тут раз – и жизнь резко перевернулась – пришли «освободители». Так что, оказавшись перед страшным выбором – жизнь или смерть – они вынужденно пошли за казаками, втайне их ненавидя. Зачем их Сирко повел на Украину, Юрий не понимал – легче было бы оставить ренегатов, раз этого они и хотели.
