— Ну, начнем с того, что репрессии были вполне законными, — ответил я, — другое дело, что сами законы были, мягко говоря, суровыми. Это было время ежовщины, между разоблачением заговора Тухачевского и осуждением самого Ежова. На волне борьбы с заговорщиками НКВД попробовало поставить себя над государством.
К тому же власти на местах всячески старались показать свое рвение, и требовали увеличить лимиты на расстрельные приговоры. Кстати, при этом особо отличился 1-й секретарь Московского обкома ВКП(б). В архивах сохранился документ, в котором Хрущев требует увеличить ему лимиты на расстрелы. Приговоры выносила «тройка», состоящая из 1-го секретаря обкома, главы ОблНКВД и секретаря суда, и были установлены лимиты, сколько человек можно осудить по 1-й категории (расстрел), и 2-й категории (10 лет). В сумме изначально было около 250 тысяч человек по 1-й и 450 тысяч человек по 2-й категориями — всего на весь СССР. А Хрущеву было этого мало, и он просил увеличить выделенные Москве лимиты по 1-й категории. Рукой Сталина резолюция на этом прошении: «Уймись, дурак!».
Кроме того, есть вещь о которой помалкивают все правозащитники — ни один человек не мог быть осужден без санкции его непосредственного начальника, и ведь будущие высокопоставленные жертвы репрессий сами давали такие санкции пачками. — я набрался храбрости, — И потом, Владимир Владимирович, признайтесь, когда министры предыдущего правительства месяцами саботировали ваши распоряжения, разве в глубине души вам не хотелось загнать их всех в Магадан и Салехард, рубить лес и рыть каналы?
— Да уж, — крякнул президент, а потом задумался, — Александр Павлович, так как бы вы посоветовали нам вести себя со Сталиным?
— Вам будет очень трудно, — сказал я, — можно представить, что скажет вам Иосиф Виссарионович, узнав о том, что произошло после той проклятой, не к ночи будет сказано, «Перестройки». И то, что страна, которая выстояла при нем во время страшнейшей в истории войны, была развалена на части, причем, теми, кто должен был сделать все, чтобы ничего подобного не случилось.
— Я все понимаю, — сказал президент, — но это произошло еще тогда, когда мы ничего не могли реально сделать. Впрочем, это не оправдание… Продолжайте, Александр Павлович.
— Вполне естественно, — сказал я, — что у товарища Сталина появится подозрение — не принесут ли незваные помощники в СССР ту заразу, которая загубила Страну Советов в их времени? И нам с вами, Владимир Владимирович, придется приложить огромные усилия для того, чтобы Иосиф Виссарионович поверил в то, что вы не имеете никаких деструктивных намерений в отношении возглавляемого им государства.
— Это будет непросто, — тихо сказал Путин, — и я понимаю товарища Сталина. Но ведь мы можем спасти миллионы человеческих жизней! Мы реальная помощь, от которой отказываться — просто преступление.
— Он будет думать, что эта помощь может обернуться троянским конем, — жестко сказал я, — и в СССР, вместе с нашим экспедиционным корпусом и нашими технологиями, придет наш цинизм, наша жажда наживы, наша беспринципность, наша аморальность.
— Да, огорошили вы меня, — сказал Путин, — я об этом как-то и не подумал. Что же теперь нам делать?
Я вздохнул, — Контакт должен быть спланирован так, чтобы товарищ Сталин сначала получил информацию по тому, что произошло в СССР после сорокового года, смог самостоятельно понять причины и поражения РККА в 1941 году и деградации КПСС, распада СССР и реставрации капитализма в году 1991-м. И уже после этого он будет готов к содержательным переговорам. Ведь болезнь, поразившая СССР в 1991 году, уже зреет внутри, казалось бы единого и монолитного организма Страны Советов. Все предпосылки повторения той истории налицо. И если ничего не изменить, то даже с нашей помощью, разгромив вермахт и уничтожив нацизм, СССР в дальнейшем столкнется с поколением руководителей желающих пожить спокойно. Потом с поколением начальников желающих пожить для себя. Вот эти последние и демонтируют социализм и СССР заодно, чтобы быть начальником, баем, князем, ханом на отдельно взятой, подконтрольной им территории. Надо убедить товарища Сталина, что мы не болезнь, мы вакцина от этой болезни, пережившие либерализм и переболевшие им, и теперь имеющие к нему иммунитет.
Надо доказывать, что мы не окончательно погибли нравственно, что мы еще не продали память своих предков за пачку зеленовато-серой бумаги с портретами дохлых заморских президентов. Ведь были у нас не только предатели и выродки, но парни, которые не жалели себя в Чечне. Вспомните, ведь была 6-я рота 104-го полка 76-й гвардейской Псковской дивизии ВДВ. И была высота 776 неподалеку от Улус-Керта, где наши десантники стояли насмерть, как их прадеды в ту Великую войну.
Поймите, Владимир Владимирович, наши бойцы в схватке с фашистами вновь почувствуют, что сражаются за правое дело, за свою Родину, за свой народ. Это дорого стоит. Когда они вернутся назад, в нашу нынешнюю Российскую Федерацию, они уже не смогут жить так, как жили раньше, «применительно к подлости». Участие в справедливой, священной войне — это спасение и для нас. Тут надо оперировать не только экономическими, но и нравственными категориями.
Есть такое понятие, как катарсис. Это очищение души. Помните, как у Гоголя в «Тарасе Бульбе» — и я вновь полез в карман за своей записнушкой:
«Знаю, подло завелось теперь на земле нашей; думают только, чтобы при них были хлебные стоги, скирды да конные табуны их, да были бы целы в погребах запечатанные меды их. Перенимают черт знает какие бусурманские обычаи; гнушаются языком своим; свой с своим не хочет говорить; свой своего продает, как продают бездушную тварь на торговом рынке. Милость чужого короля, да и не короля, а паскудная милость польского магната, который желтым чеботом своим бьет их в морду, дороже для них всякого братства. Но у последнего подлюки, каков он ни есть, хоть весь извалялся он в саже и в поклонничестве, есть и у того, братцы, крупица русского чувства. И проснется оно когда-нибудь, и ударится он, горемычный, об полы руками, схватит себя за голову, проклявши громко подлую жизнь свою, готовый муками искупить позорное дело. Пусть же знают они все, что такое значит в Русской земле товарищество!
Уж если на то пошло, чтобы умирать, — так никому ж из них не доведется так умирать!.. Никому, никому!.. Не хватит у них на то мышиной натуры их!»
— Так, что товарищ президент, — закончил я свою мысль, — эта война нужна не только СССР, но и нам, чтобы наш народ мог вернуть себе чувство самоуважения и собственного достоинства.
