— Не совсем, но кое-что общее имеет, — ответил Кахабер, интуитивно догадываясь, что «микифон» связан с музыкой.
После развала Союза Галерея Славы прожила тяжелую жизнь. Очередной проверяющий из Тбилиси, увидев фотографии людей в советской форме, наливался дурной кровью, тыкая пальцем в стену и угрожая всеми возможными карами, орал: «Убрать это безобразие!» Но капитан Журули, как и все гурийцы, больше всего на свете уважавший воинскую доблесть, стоял насмерть, и Галерея жила. До две тысячи восьмого. Новый начальник первым же приказом распорядился «снять провоцирующие документы». В кабинет пришли всем офицерским составом заставы. Вот в этот самый, где сейчас сидел Семен Маркович. Неизвестно, что сильнее подействовало на капитана: демонстрация единства, рассказ о тех, чьи фотографии висели на стенах, или фраза Мераба Чхаидзе, потомка древнего княжеского рода, сказанная тихим, спокойным голосом: «Кто тронет фото, пристрелю, как паршивую собаку». Сказанная так, что сразу стало понятно: пристрелит, и рука не дрогнет. Но что бы ни подействовало, а Галерею не тронули. По тому, как, новый командир защищал ее от очередных проверок, чувствовалось, что не угроза тронула его сердце, а сама история подразделения. На всякий случай раздобыли на неделю сканер и оцифровали все фото. Теперь у каждого пограничника всегда с собой была флешка с электронной версией Галереи. Ее Каха и вывалил на «дядю Сему». Показывал фотографии в хронологическом порядке. Вот Семен и Николай — курсанты, вот — на заставе, вот — уже поодиночке, развела их тогда Отечественная. Когда Дашевский увидел свою фотографию с погонами, то спросил:
— Это что, меня к белогвардейцам с заданием забросили?
— Нет, через два года товарищ Сталин введет такую форму во всей армии.
— Да как ты смеешь на товарища Сталина?..
— С нашей заставы всего не увидишь. Товарищ Сталин видит куда больше. И поступает, как требуется. Через два года будешь не красный командир, а офицер. Потому что так решит товарищ Сталин.
Дашевский встал, вытащил из шкафа початую бутылку. Поставив на стол, налил стакан почти по кромку, опрокинул. Потом посмотрел на Кахабера.
— Будешь?
Вашакидзе покачал головой.
— Как хочешь. — Семен вернулся на свое место. — Говоришь, только двое выжили? Я и Коля? А ребята все?
В вопросе было столько боли, что Каха, толком не понимая, что делает, залил в себя остатки водки, прямо «из горла». Выхлебал как воду, не чуя ни вкуса, ни крепости, даже закралась мысль, что и это — «ролевка» и в стакане — вода. Потом внутри потеплело, тепло поплыло к голове, только тогда он ответил:
— Вспомни, какое число сегодня?
— Двадцать третье.
— Значит, нет той войны?
Прислушался. Вокруг была такая тишина, что слышалось стрекотание кузнечиков. Хотя здесь, в Батуми, и тогда была тишина. Умирать батумские пограничники уезжали в другие места. В Россию, Белоруссию, на Северный Кавказ… На фронт. Уехали все до единого. Вернулись только двое.
— Значит, нет, — эхом откликнулся Дашевский. — Ладно, вернемся к нашим вопросам. Что же мне с тобой делать? Как тебя вообще вынесло за границу?
— За машиной ездил. «Мерсом» разжился. А обратно на пароме махнул. Плыл, плыл и приплыл на родную заставу… — Каха вздохнул. — Слушай, Семен, если можно, не запирай меня. Не хочется быть запертым, когда такие дела творятся. Я не сбегу.
Дашевский поднял на задержанного потяжелевший взгляд. Было видно, что решение ему дается нелегко, с одной стороны — долг службы, с другой — дружбы. Даже не дружбы, а какого-то единства с сослуживцем, однополчанином, пусть даже и разделяют эту службу семьдесят лет. Но решение было принято:
— Гражданин Вашакидзе, вы будете находиться на заставе под постоянным конвоем бойцов. Через час вас покормят, — помолчал мгновение и словно выдохнул: — Не держи на меня зла, старлей, не могу иначе.
Кахабер вышел из здания, пограничник за спиной не напрягал. В пяти шагах от входа росла маленькая сосна, чуть выше, чем ему под локоть. Подошел, погладил мохнатые веточки. Он помнил это дерево совершенно другим, выросшим выше крыши. Чтобы собрать шишки, приставляли жердь. В эту сосну они, детвора, вбивали гвозди и с трудом выдергивали их «фомкой», чтобы из отверстий текла живица. Дети ее собирали и жевали. А из коры об кирпич вытачивали кораблики. Но сейчас дерево стояло, даже не представляя, что на нем смогут расти шишки. Юное и наивное, как и вся застава, не знающее судьбу четырех ближайших лет. Не ведая о страшной правде, эти мальчишки, строившиеся сейчас на плацу, еще только играли в войну, даже не представляя, что это такое. Каха почувствовал груз прожитых лет, не возраста, а именно прожитого: он старше всех на два поколения, на Великую Победу и подлое поражение. И тут же его залило чувство стыда. Вспомнились неоднократно читанные книги про «попаданцев». По их сценарию ему самое время возглавить комитет обороны и внушать генералам и маршалам, какие они все лохи, и только он в белом фраке. В книгах. А эти мысли — не то же самое? «Они наивные», «они только играют…» Эти наивные выиграли войну и покорили космос. А мы, такие умные и взрослые, все просрали! Победы — их. Поражения — наши. Путь не наши, а отцов. Но мы-то что сделали, чтобы исправить их ошибки? Машины старые от немцев везем? В шортах по заставе гуляем? Самая крупная победа Галерею Славы отстояли!
— Где можно переодеться? — спросил Кахабер сопровождающего.
— Да хоть где, — ответил тот. — Казарма пойдет?
— Конечно!
У входа в казарму перехватил Дашевский:
— Я уже позвонил в НКВД, за тобой приедут.
Переодеваясь, Каха размышлял: «Как же отличаются нормальные люди от зашуганных придурков? Скажи какому-нибудь Сванидзе, что за ним выехали из НКВД, кондрашка ведь хватит». А у него облегчение, словно «Скорую» выслали. Чего бояться? Разберутся.
Эмка приехала еще до завтрака, и пришлось терпеть, хотя есть хотелось до невозможности. К себе его не забрали, разбирались прямо на заставе. Целая группа отправилась на паром, а Кахабера допрашивал, видимо учитывая неординарность ситуации, целый капитан, тот самый, упомянутый Дашевским, Тучков, начальник городского НКВД. Произошедшим на палубе капитан интересовался вяло, а документы и фотографии на ноутбуке просмотрел и вовсе бегло. В конце концов энкавэдэшники уехали, забрав с собой только Набичвришвили, гонор которого бесследно испарился.
Тучков вернулся через четыре часа.
Каха ждал многого. Что его, как «приставку» к ноуту, заберут в Москву, или еще чего-то, вплоть до отсиживания в камере до второго пришествия. Но у капитана были совсем другие мысли.
