– Ого. – Буров покачал на ладони мошну, бережно убрал в карман склянку с эликсиром и, ощутив вдруг прилив сентиментальности, с чувством благодарности взглянул на Калиостро – мол, тронут, весьма… От всей души… Невероятно признателен…
Спасибо, спасибо великому волшебнику – не бросил, не забыл, не дал пропасть, теперь вот деньги еще сует. И что держал хоть и в черном теле, но не за фраера ушастого. В общем, пламенный рахмат, полнейшее гран-мерси, спаси Христос, который аккурат воскресе.
– Ну, полно, полно, сударь, не стоит аплодировать, – расчувствовался в свою очередь волшебник и скромно наклонил лобастую голову. – Лучше возьмите-ка и не снимайте. Никогда. Это могущественный талисман.
И сдернул с пальца перстенек, правда, не бриллиантовый, сверкающий, а простенький, с невзрачным камнем. А уже прощаясь, сказал:
– Запомните, сударь, одно «Ребро Дракона» является зеркальным отражением другого. Держите крепко эту крупицу истины, быть может, она вам пригодится…
Может, и пригодится. Даром, что ли, тогда, в гостинице, мучаясь от раны в ноге, Буров рисовал с натуры всю эту оккультную цветомузыку? Щурясь от пламени свечи, изнывая от слабости, жутко костеря и евреев, и арабов, и заумную каббалистическую хренотень? Сколько чернил извел, сколько матюгов сложил, сколько перьев изломал. Хорошо, пергамент с творением цел, лежит себе полеживает, заныканный так, что ни одна собака не найдет. И нехай себе лежит. Не зря же говорил волшебник – может, и пригодится.
Часть 2
Галантный уик-энд в Гатчине
– Так, стало быть, это ты Семке Трещале в рыло-то засветил? – осведомился генерал-аншеф, он же генерал-фельдцехмейстер, он же действительный камергер, он же князь Священной Римской империи граф Григорий Орлов и оценивающе, сверху вниз, кинул быстрый взгляд на Бурова. – А не брешешь?
От их сиятельства за версту несло оделаваном,[250] женскими амурными духами «Франжипан»[251] и ликеро-вино-водочным перегаром. Судя по убойной интенсивности его, выпито было не просто сильно – грандиозно.
– Брешет шелудивый кабсдох под обоссанным крыльцом, – с улыбочкой отвечал князю Римскому Буров, и не было в его голосе ни намека на почтение. – А я, ваша светлость, человечно разговариваю. И за свои слова привык отвечать.
Вот так, в гробу он видел всех этих аншефов-фаворитов, сами как-никак из князьев. А потом – «отбеливатель» выпит, финансы есть, патронов хватит, так что через пару дней все, хана, финита, аллес. Ищите-свищите Маргадона, можете с собаками. С теми самыми шелудивыми кабсдохами. Флаг вам в обе руки, паровоз с Лазо навстречу…
– Ишь ты, гад, как лопочет по-нашему-то, – весело оскалился Орлов, обильно и тягуче сплюнул и, стаскивая на ходу раззолоченный камзол, направился в глубь парка, к павильону. – А ну давай за мной. Посмотрим, каков ты в кулаке.
Даже после бурной, полной излишеств ночи выглядел он впечатляюще – двухметровый рост, саженные плечи, голова Аполлона на торсе Геркулеса. Да уж, постаралась мать-природа, размахнулась вовсю, не пожалела ничего для орловской породы.[252]
– Слушаюсь, – шаркнул ножкой Буров и пристроился в кильватер повелителю. Ему было отчасти смешно, несколько лениво и немного грустно – вот ведь, блин, попал, прямо с корабля на бал. Вернее, на ринг. Не успел даже толком осмотреться, а уже все, позвали бить морду. Эх, люди, люди, порождение ехидны. Все бы им кулаками помахать, нос кому свернуть набок, плавающие ребра пересчитать, пах всмятку расплющить, мочевой пузырь порвать… Нет бы пообщаться приятно, побеседовать по душам, полюбоваться красотами природы. Вокруг-то ведь такая благодать…
Гатчинский парк и в самом деле был под стать хозяину – блестящ. Стараниями весны, Ринальди[253] и садовников он представлял собой произведение искусства, внушал восторг и трепетное благоговение и наводил на мысли о существовании рая. Ветер разводил волну в море расцветающих тюльпанов, статуи, беседки, голубятни поражали стилем, тонким вкусом и числом, памятники Орлу и Чесменской виктории стояли нерушимо, мощно и напоминали о величии сиятельного хозяина. В общем, все дышало миром, гармонией и процветанием, по крайней мере на первый взгляд.
Между тем пришли. Это был скорее не павильон – чайный домик, выдержанный в стиле рококо и предназначенный, судя по отделке, для неги, страсти и барственного ничегонеделания. Однако же внутри не было и намека на праздность – обстановочка там была спартанская. То бишь никакой обстановки, если не считать длинной, стоящей вдоль стены скамьи. На ней лежали связками голицы,[254] шалыги.[255] на любой размер, кии[256] С ними соседствовали шелепуги,[257] березовые крегли,[258] и ивовые плетенки. В углах висели кожаные мешки, на стенах – шпаги, палаши, нагайки и портрет государыни императрицы. Несмотря на близость бретты и вердюны[259] самодержица российская беззаботно улыбалась, загадочно и пленительно, с тонким шармом.
– Ну давай, что ли, покажи себя, – граф Орлов тоже улыбнулся, правда плотоядно, и, не взглянув даже в сторону голиц,[260] быстренько встал в боевую позицию – ступни косолапо, грудь колесом, саженные плечи развернуты.[261] Это при двухметровом-то росте, шести пудах веса и длинных мускулистых конечностях.[262] Исполин Полидевк,[263] Лигдамит,[264] Пифагор,[265] Милон Кротонский.[266] На его фоне Буров смотрелся сиротой казанской, однако ничего – расстарался с подставочкой, вошел на дистанцию, да и приголубил их сиятельство кулачком поддых – мощно, резко, с хорошей концентрацией. Само собой, поймал на вдохе.[267] Плющить пах, пересчитывать ребра и травмировать мочевой пузырь не стал, не звери все-таки, люди. Утро-то такое радостное, солнечное, весеннее…
– Это что ж такое-то, а? – трудно встал с колен генерал-аншеф, сплюнул прямо на пол и с непониманием, будто впервые увидел, воззрился на Бурова. – Это что ж такое-то, такую мать?
В голосе его, сдавленном и хрипящем, слышался неподдельный восторг.[268]
– Ничего, ничего, бывает, – добро улыбнулся Буров и очень по-отечески кивнул. – Вы, ваша светлость, верно, поскользнулись. Попробуем-ка еще. Только ручки-то держите поуже, да и ножки тоже…
Ладно, попробовали еще раз. Неистовый князь Римский попер, как на буфет, сделался опасен, так что пришлось его глушить – само собой, слегка, Боже упаси, без травматизма, с тактом, выдержкой и чувством меры. И все было бы славно, если бы не пол – жесткий, шершавый, из дубовых досок. Если рожей об такой со всего-то маха – так ой-ей-ей-ей-ей…
