Император, до поэтических новшеств охочий, прочитал сей стихотворный опус и в который раз пожалел о свободе слова в дарованной народу Конституции. Это же не значит — можно болтать всё, что Бог на душу положит!
В то время как Мэрдок носился по реке Тагил, бесконечно опробуя на «стимботе» винты разного вида, Лобачевский, насколько это возможно было среди лавины заданий по расчётам, замкнулся и часами не выходил из флигеля демидовского дома, для проживания ему предоставленного. Шотландец ворвался к нему в конце августа, с всклокоченной мокрой головой, кровавой ссадиной на лбу и огнём в глазах, безумных даже для семейства Мэрдоков.
— Получилось! Чёрт побери, получилось!
Математик, спокойный как таблица логарифмов, воззрился на Джона.
— Говорите толком. И почему вы такой мокрый?
— Ерунда, — отмахнулся изобретатель. — Как только этот дикарь Данила резко клапан дёрнул, лодка рванула, словно за ней дьявол погнался! Я вылетел в воду.
— Потому что смотрели не за машиной, а свесились к винту у кормы. А ежели б вас лопастью порубило?
— Чушь, — беспечно заявил тот, к которому композитор Глюк являлся чаще, нежели к остальным тагильцам, вместе взятым. — Жаль, бот уплыл.
— Куда?!
— Известно куда — ниже по течению.
— А Данилка?
Мэрдок развёл руками.
— Тоже в воду упал, надеюсь — выплывет. Я распорядился лодку поймать, где-нибудь к берегу да приткнётся. Не важно, цифры последнего винта наличествуют. Можете считать его идеальным, коллега! Ваш труд окончен!
— По-моему, только начинается, — Николай Иванович указал рукой на заваленный бумагами и книгами стол.
— Ну-ка, поделитесь! А то кроме как о винтах мы с вами месяца два не разговаривали.
— Охотно. Толчок мне дал арифмометр, из Англии привезённый. Как подручное средство хорош, но не более: на нём только четыре арифметических действия доступны. Стал я думать, как механическую машинку сделать, да похитрее. Лучше — чтобы аппроксимацию выводить, например, для замены криволинейной поверхности близкой к ней ломаной линией. Тот же гребной винт описать и рассчитать. Попались мне в руки труды Чарльза Бэббиджа по теории функций и механизации работы с ними. Вы в курсе, он машину для табулирования построил, удачную?
— Краем уха. Меня всегда более паровая механика интересовала, нежели чистая математика. О'кей, слушаю дальше.
— Далее Бэббидж описал принцип дифференциальной машины, а затем и аналитической, но, насколько я знаю, построить их не смог. Главное — он доказал, что возможен механизм, в котором не только исходные числа, но и манипуляции с ними задаются положением рычажков. Ваш соотечественник назвал это непривычным для русского уха словом «программирование». Раньше во всех механических аппаратах для изменения программирования надо было шестерёнки менять. Да и другие термины сложно на русский язык перевести, разве что крайне приблизительно — склад (store), мельница (mill), управляющий механизм (control), вход-выход данных (input/output).
— Вспомнил! — воскликнул Мэрдок. — Чтобы каждый раз рычажки пальцами не двигать и тем самым избежать ошибок дикарей, вводящих программу, он предложил картонные карты с пробитыми отверстиями, которые автоматически приведут кулисы рычагов в заданное исходное положение. Отличное начинание, мог дорогой друг Николай Иванович. Что же вас останавливает?
Тот улыбнулся своей особенной улыбкой, не застенчивой, как у Кулибина-младшего, и не радостно-самодовольной как у шотландца. Математики витают в воздушном мире цифр и оттого тешатся иллюзией, что им открыто секретное и другим недоступное тайное знание.
— Теоретически я понимаю, как построить этот аппарат. Но он будет состоять из тысяч шестерён. Все вычислительные машины вроде арифмометра приводимы в действие мускульной силой одной руки, оттого на механизмы давление малое. Если на дифференциальный агрегат, требующий пудового нажима, подать крутящий момент с мощного внешнего привода, с той же паровой машины, зубья обломаются. То есть нужна точность часового механизма и прочность парохода…
— Или совет товарища, который в этих делах разбирается больше вас, — перебил Джон. — Во-первых, закажем у Аносова лучшую сталь, крепче оружейной. Во-вторых, дифференцированно посчитаем размер первичных шестернёй. В-третьих, это в Англии надо экономить объём и вес металла. В России главное — размах! Если приводной вал сделать толщиной с руку, соединить его с паровой машиной сил на сорок, а всё сооружение займёт сколь угодно пространства, пусть трёхэтажный дом, вас это устроит? — Мэрдок доверительно склонился к присевшему за стол Лобачевскому и положил влажную ладонь ему на плечо. — Перфокарты вырежем из железных пластин, по-русски основательно. Только обещайте мне: употребите ваше умное детище на расчёт идеальных винтов для судов любого водоизмещения, о'кей? Тогда — я с вами.
Новые паровые машины, пароходы, а теперь ещё стимботы и дифференциальный вычислитель потребовали не только металлов, угля, рабочей силы. Возросла нужда в точных станках — токарных, фрезерных, сверлильных, зуборезных. А как появились первые нижнетагильские, тут же спрос со стороны появился, и не только для российских заводов.
Аносов жалел, что в сутках лишь двадцать четыре часа, и те использовал как мог. В свободную минуту бомбил Государя и великого князя депешами, умоляя ускорить железную дорогу к Волге и от неё — к Уралу. А также соединить Волгу с Доном, если не каналом, то опять-таки железной дорогой, ибо поток угля, железа и прочего возрос неузнаваемо. Россия, пусть и с запозданием, шагнула в промышленную революцию, сила потрясения от которой не уступает декабрьскому бунту на Сенатской.
О том времени, неуловимо напомнившим энергические реформы Петра Великого и сулившим столько надежд на счастливую жизнь и лучшее будущее, в славе и богатстве, много позже писал Николай Алексеевич Некрасов:
Благодатное время надежд!
Да! прошедшим и ты уже стало!
К удовольствию диких невежд,
Ты обетов своих не сдержало.
В том, что не всё удалось как задумалось, вряд ли виноват был Государь Демидов и его нижнетагильские мастера. Страна не жила за неприступными горами и широкими морями, а неожиданный взлёт её торговли и промышленности изрядно обеспокоил соседей-недругов, такого роста не ощущавших.
Глава четвёртая, в которой османский султан желает устроить в России явление Глюка
В строгановском особняке на левом берегу Яузы, щедром презенте фюрера, оставленном Александру Павловичу и после шушенской ссылки, собрались гости. Лилось шампанское, играла музыка, кавалеры приглашали дам на круг вальса, учреждались висты, искушённая публика обсуждала новую Итальянскую оперу, Юлия Осиповна царила как всегда… Но в разговорах, танцах и даже в молчании угадывалась мрачная тень, из-за которой обрывались остроумные эпиграммы, гасли улыбки и даже самые легкомысленные из присутствующих — юные девицы на выданье — ощущали близость трагического и неумолимого поворота, о коем неуместно напоминать вслух, ибо матушка тут же возбранит за mauvais ton[9]. Только мужчины в курительной о предстоящей войне судачили громко и подробно, где первую скрипку ныне играли военные, даже ни разу на поле боя себя не испытавшие.
