Поужинав, он положил автомат на колени и прислонился спиной к широкому стволу вековой сосны. Ему предстояло бодрствовать, потому что Шредер спал, а за ними, по его словам, до сих пор велась погоня. Головину совсем не хотелось, чтобы их захватили во время сна. А поскольку майор уснул сразу же, как они пришли на это место, и никак не хотел просыпаться, то караулить оставалось только ему.
Он устал не меньше Шредера, и сейчас его веки были тяжелыми, словно налитыми свинцом. Головин мужественно боролся со сном, но глаза слипались, голова постепенно клонилась на грудь. Пару раз он встряхивался, вставал на ноги и разминался. Но едва только устраивался в каком-нибудь одном положение, как на него опять накатывал сон. В конце концов, он просто отключился, даже не заметив, как уснул…
Спать долго ему не пришлось. Он проснулся от какого-то странного ощущения. Ощущения того, что в самое ближайшее время должно произойти что-то необычное, что перевернет всю его жизнь. И тут из-за деревьев вышел человек.
Было что-то в нем до боли знакомое, но что, Головин пока не мог понять. Он взял незнакомца на прицел, решив пока не выдавать своего присутствия. Человек шел прямо на него, словно знал, где он прячется. Отчего-то защемило сердце. Эта твердая походка, крупные мозолистые руки, манера держать голову высоко поднятой были ему хорошо знакомы. И хотя он не видел в темноте лица этого человека, сердце подсказало ему, кто это был. И Головин опустил автомат.
— Батя?
Он был в той же самой одежде, в которой его забрали в тот злополучный день. Взгляд его был суров, губы плотно сжаты. Он покачал головой, и Головин услышал до боли знакомый и родной, но уже начавший стираться из памяти голос:
— Ну что, сынок, помогли тебе твои немцы?
Он стоял перед ним, повесив голову, не смея поднять взгляда. Хотелось броситься к отцу, обнять, но заглянуть в эти суровые глаза, полные укора, было выше его сил. И он заговорил, пытаясь объяснить, надеясь, что отец поймет его. О том, как исключили из комсомола, как били потом на улице, о позоре и унижении в сталинских лагерях, о том, как трудно и обидно быть сыном «врага народа»…
Отец слушал его, не перебивая, а когда он закончил, обнял его и сказал, тяжело вздохнув:
— Знаю, трудно тебе пришлось. Но тебе ведь поверили, отпустили на фронт, а ты…
— Я хотел отомстить, батя. За нас обоих…
— И как, отомстил?
Отец поставил вопрос, мучивший его уже давно. Чего добился он, перейдя на службу к немцам? Сумел ли удовлетворить чувство мести? Теперь он мог себе признаться, что ничего, кроме чувства горечи этот шаг ему не принес. Другие боролись против захватчиков, не щадя своей жизни, а он… Он оказался среди тех выродков, которые до войны сидели в тюрьмах, грабили, убивали или же просто до поры до времени таились, выжидая удобного случая, чтобы проявить свою звериную сущность. Эти люди с приходом немцев повыползали изо всех щелей, став бургомистрами, старостами, начальниками полиции, зверствуя на оккупированных территориях, вызвав ненависть народа, который жестоко притесняли, наслаждаясь той властью, которую дали в их руки «благодетели». Когда он окончательно осознал, что своим поступком поставил себя на одну доску с этими ретивыми служителями «нового порядка», было уже поздно…
— Нет, — честно признался он отцу.
Тот потрепал его волосы рукой.
— Эх, Васька, Васька… Чую, сейчас тебе еще тяжелее, чем в то время, когда ты был «врагом народа». Тогда ты только считался им, а теперь по-настоящему стал… Но ведь все можно исправить, сынок!
Он отстранился от отца и пристально посмотрел в его глаза, пытаясь понять, шутит он или серьезно считает, что можно исправить ту ошибку, которую он совершил, перейдя на сторону врага. Но Головин-старший не шутил, он ждал от сына ответа…
Василий покачал головой.
— К сожалению, мне нет уже пути назад, батя! Слишком много я натворил зла, чтобы об этом могли забыть!
— Разве ты участвовал в карательных операциях, разве расстреливал мирных жителей, пленных? Разве грабил, жег, насиловал, как это делали многие выродки, перешедшие на службу к немцам?
Он усмехнулся.
— Мне приходилось убивать, но только в честном бою. У немцев не было причин не доверять мне, я доказал свою верность делом, этого было достаточно, чтобы не связывать меня дополнительно. Они и так знают, что в случае моей поимки меня ждет одно — расстрел!
— Поверь, лучше умереть, чем быть предателем Родины!
— А мне совсем не хочется умирать, батя! Я хочу жить!
— Вот потому-то, сынок, я тебя и призываю сдаться. Если ты явишься с повинной, расскажешь все, что знаешь о враге, тебя, конечно, опять посадят, но оставят жизнь за те ценные сведения, которые сообщишь. По крайней мере, хоть не будешь предателем…
— Я уже предатель, батя! Это клеймо останется со мной на всю оставшуюся жизнь, и даже после смерти меня будут вспоминать, как предателя! К тому же не верю я в снисходительность наших органов, не верю! У нас расстреливали и за меньшее!
— А ты поверь! Поверь мне, своему отцу!.. Неужели тебе хочется маяться с этим клеймом, прятаться от людей всю жизнь, просыпаться по ночам в страхе, что кто-нибудь узнает тебя и сдаст? А так и будет, это я точно знаю. Немцам приходит конец, недалек тот миг, когда зверю будет сломан хребет, а наши войска войдут в его логово. Так что подумай, сын, я верю, что твое сердце подскажет тебе верное решение…
Отец словно насквозь видел, что творилось в его душе. В последнее время он остро ощущал свою никчемность, сволочность, испытывал гадливость от того, что делал. Ему уже не хотелось мстить, он понял, что выбрал неверный путь, связавшись с немцами.
Осознание этого пришло давно, когда еще немецкая армия была достаточно сильна, чтобы повернуть ход войны в прежнее русло. Но он все сомневался, не решаясь перейти на сторону своих соотечественников, медлил, выжидал. Он не был уверен, что его выслушают, а не поставят сразу к стенке. Обидно было бы так умереть!..
Конечно, можно было бы уйти к западным союзникам. По его информации те более лояльно относились к вражеским разведчикам, чем русские. Но жить потом изгоем, вдали от Родины, по которой и так скучал!..
Он хотел еще поговорить с отцом, но того уже не было на месте. Исчез, растворился в воздухе… Он позвал его, но «гиблое место» молчало, надежно храня тайну этой странной встречи живого человека и человека, расстрелянного шесть лет назад. И тогда, поняв, что он больше никогда не увидит своего отца, Головин сел на землю, ударил по ней кулаками и горько заплакал от отчаяния. Так, как не плакал с самого детства…
— Вася! Проснись, Васенька!
Этот до боли знакомый голос вырвал его из сна, заставив широко распахнуть глаза. Сомнений быть не могло, он принадлежал Лизе, склонившейся над ним и тихонечко прикасавшейся к его лицу кончиками пальцев. И все же поначалу он не поверил, считая это продолжением того сна, в котором он видел отца, разговаривал с ним. И от этой мысли еще горше стало на душе, захотелось закричать во весь голос, завыть по-волчьи от отчаянья…
— Васенька, милый мой, любимый, родной, ну что с тобой? — сказала девушка, видимо, почувствовав, что творится в его душе. — Это я, Лиза! Я с тобой!
Она принялась целовать его лицо, и только в этот момент парень, наконец, стал понимать, что все это — наяву, что рядом с ним — его Лиза, живая, реальная…
— Лиза! — прошептал он и крепко обнял ее, вспоминая давно забытые ощущения, пробуждаясь к жизни после долгих лет спячки.
Теперь он окончательно осознал, чего ему не хватало все эти годы. Он не мог больше терпеть эту боль, не мог лгать самому себе, своему сердцу. Он любил эту девушку, и время не сумело стереть это чувство. Все эти годы ему не хватало ее ласковых рук, ее ласковых губ, даже просто ее присутствия рядом.
Она подняла на него прекрасные заплаканные глаза и сказала, не прекращая целовать:
— Вася, миленький, прошу тебя, пойдем!
— Куда? — сразу насторожился он.
Она почувствовала это, отстранилась и взяла его за руки.
— Я хочу, чтобы ты добровольно сдался нашим! — и заговорила быстро, боясь, что он неправильно поймет ее: — Васенька, милый, я боюсь за тебя! Если дело дойдет до боя, они могут тебя убить! Я слишком долго ждала тебя, чтобы снова потерять!
— Если я сдамся, меня расстреляют, Лиза! Ведь я — предатель, я слишком много вреда принес своей стране, служа у немцев!
— Не расстреляют! — уверенно заявила она. — Я уверена, твою добровольную сдачу примут во внимание!
— Нет, Лиза! — замотал он головой. — Я слишком хорошо знаю этих людей и не верю в то, что получу от них какое-нибудь снисхождение.
— Пойдем, миленький! — не отступалась от своего девушка. — Я слишком долго тебя ждала, чтобы снова потерять! Я согласна ждать тебя еще десять, двадцать лет, лишь бы ты был живой! Ведь я люблю тебя и все эти годы ждала только тебя! Я знаю, тебя не расстреляют, и мы будем вместе, чтобы больше никогда не расставаться!
