– «Гневается Симон. Зол ужасно!» – самозабвенно орет Кричала.
– Я знаю, каков в гневе Симон де Монфор. Вам же лучше не знать этого, ибо гневается он на вас.
В соборе – молчание. Кричала выплевывает на площадь:
– «Симон, говорит, на нас в страшной злобе. Того и гляди в клочья порвет»!
И дает петуха.
Кто-то, захлебываясь, кашляет под самой кафедрой. Консулы растревоженно смотрят снизу вверх – на Фалькона.
Епископ продолжает:
– Возлюбленные дети! Я научу вас. Вы не должны бояться Симона, хотя бы он и сердился на вас. Ведь вы не ведаете за собою никакой вины.
Кричала молчит. Задумался. В толпе начинают наседать:
– Что он говорит? Что епископ сказал?
– Говорит, будто нет на нас никакой вины! – сипло орет Кричала. Те, кто подобрались слишком близко к нему, шарахаются, будто их криком отбросило, – так неожиданно он завопил.
Фалькон в соборе уговаривает – негромко, проникновенно:
– Забудьте страх. Тулузу и Монфора связывают узы, наподобие брачных. Смело идите к нему. Покажите ему, что вы покорны его власти, а он не прав в своих подозрениях. Граф Симон глубоко верует в Господа. Он устыдится.
Кричала надсаживается:
– К Монфору идти советует! К ногам этого франка пасть! Покорность показать! Говорит – тогда, мол, простит…
Собор еще почтительно внимает епископу, а площадь уже волнуется.
– Монфор – франк! Что еще ему на ум взбредет?
– Знаем мы, как повинную голову меч не сечет! Очень даже сечет! Сам сек…
Из-под кафедры спрашивает епископа один из консулов:
– Боязно нам отдаваться в руки Монфора. Кто его знает, Симона? Он – франк…
– Я его знаю. Его знает Церковь. Граф Симон гневлив, но отходчив. Доверьтесь мне. Я сумею вас защитить. Вы же сейчас смело ступайте к Монфору и защищайте Тулузу. – Фалькон тяжко переводит дыхание. – Договоритесь с ним по-хорошему. Пока еще можно… Я удержу его руку.
Время уходит – неудержимо утекает, и с каждой песчинкой в часах его становится все меньше.
Толпа на площади шумит, да так громко, что уши начинают болеть. Откричавший свое Кричала сидит на ступеньках среди нищих. Те делятся с ним водой и дружески давят пойманную на Кричале вошь…
Еще чего – к Симону идти! В ноги ему пасть! Ему в ноги падешь, а он тебя как раз этой ногой по морде – только зубы подбирать успевай. Нет уж, лучше к Саленским воротам идти, там, говорят, Спесивец баррикадой улицу загородил.
Другие возражают. Монфор к Нарбоннскому замку целую армию привел. Видали – вон уж и шатры ставят, и костры палят, над кострами что-то жарят. Последнее дело для города с графом ссориться, если он и гневлив, и армию привел. Да и Фалькон обещал за руку Монфора удержать…
Первые – свое:
– Станет Фалькон за нас заступаться! Фалькон – католик; он с Симоном заодно.
– Господь с вами, конечно же Фалькон – католик. Кем еще ему быть, коли епископом в Тулузе поставлен?
Спросили Кричалу. Он-то почти что в самом соборе был. Хоть одним ухом – а епископа самолично слышал. Как, стоит Фалькону верить?
Кричала плечами пожал, сказал сипло:
– По мне так, хоть все они в огне сгори. Жила бы Тулуза.
Все сразу, объединившись, загалдели. Вот ведь от души человек сказал! Сразу видать – из-под самого сердца слова вынул. Да, добрая речь.
И так, согласно кивая, разошлись: одни пошли к Спесивцу баррикаду крепить, а другие – за Саленские ворота, на поклон к Монфору.
* * *
Симон имел обыкновение мыться чуть ли не крутым кипятком, поэтому вода, хоть и остыла немного, но все же оставалась горячей.
Гюи, сын Симона, просидел после отца в деревянной ванне, пока не сомлел. Грязи – что с отца, что с сына – натекло предостаточно. Родственная грязь: потревоженная пыль одних и тех же дорог.
Наконец, Гюи выбрался на волю. Оставляя мокрые следы, прошлепал к лавке, где бросил одежду.
Аньес, заискивающе улыбаясь, подала молодому господину рубаху, помогла натянуть на влажное тело. Ребра, позвонки, ключицы, острые лопатки – всего Гюи обежала пальцами. Мил он ей.
Гюи дал себя одеть, позволил огладить. На лавку плюхнулся, вымолвил со вздохом:
– Ох. Устал…
И вдруг ухватил Аньес поперек живота и, весело визжащую, подмял под себя.
* * *
Знатная баррикада получилась у Спесивца. Воздвиг ее (и многие спешили ему в помощь) напротив Саленских ворот. Только что это за ворота, если стены снесены? Одно воспоминание осталось.
Спесивец не стал дожидаться исхода разговоров Симона с городом. Будто бы и без того не понятно, чем эти разговоры закончатся. Большой кровью они закончатся.
Горожане – и страх им, и вместе с тем праздник – выбрасывали из окон всякий хлам, с превеликой охотой жертвовали баррикаде рухлядь, обломки и даже крепкие вещи, несли старую мебель, мешки с соломой, дрова. От строительства возле собора Сен-Этьен похитили и доставили бревна и кирпичи. Все это наваливалось на пересечении двух улиц и обильно сдабривалось сверху битыми горшками.
Нарбоннский замок хорошо виден отсюда, с баррикадной верхушки, где Спесивец и его друзья-удальцы в ожидании событий подкрепляют силы хлебом и разбавленным вином. Передают из рук в руки флягу, перешучиваются, переругиваются, пересмеиваются. В ставни нависших рядом домов, озорничая, стучат: вдруг оттуда красивая девушка выглянет.
Оружие – заостренные палки, копья, топоры, пращи, два неплохих арбалета и у Спесивца рыцарский меч.
Передний вал баррикады щетинится десятками кольев, направленных на замок, – как бы в оскале.
Нарбоннский замок. Средоточие могущественного монфорова гнева.
Вот видят Спесивец и остальные: по соседней улице движется процессия во главе с нотаблями. Торжественно колышется знамя, красное с золотым крестом. В задних рядах горожане, из тех, кто поплоше, усиленно тянут шею: разглядеть бы, что там, впереди. Нестройно распевают Veni Creator, выкликают: «Монфор!» и «Тулуза!» – сочетание имен невозможное, несбыточное.
А навстречу шествию, рассыпавшись по пустому полю, отделяющему город от замка, мчится другая толпа. Что-то кричат на бегу, только разобрать невозможно за дальностью.
В головах процессии видят, что у Нарбоннского замка творится неладное. Замедляют шаг, а то и вовсе останавливаются. Сзади топчутся, наседают.
У самых ворот один людской поток встречно сливается с другим. Хвост процессии продолжает завывать на все лады Veni Creator, а в воротах уже водоворотом вьется паника. Нотабли пытаются развернуть назад. С поля все прибывает и прибывает испуганного народа.
– Назад!.. – кричат беглецы. – Монфор!..
Сзади напирают:
– Монфор! Монфор! Тулуза!
– Скорее!.. В город!.. Симон взял заложников!
Над головами шевелится красное полотнище, вспыхивает золотой тулузский крест.
– Назад!.. Назад!.. В город!..
Беглецы втискиваются между нотаблями – белые от страха глаза, тяжелое дыхание.
– Симон! Симон велел убивать всех!
Страх прокатывается по толпе, как судорога по умирающей змее.
– Назад! Назад!
Знамя исчезает. Несколько солдат из свиты Фалькона окружены слепой от ужаса толпой. Солдаты испуганы не меньше. В них летят плевки и угрозы, угрозы и плевки – но это только до первого удара. А после уже не остается от них ничего, что можно было бы похоронить по-христиански.
По телам, растоптанным в кашу, оскальзываясь, толпа несется обратно в город.
Спесивец, стоя на верхушке баррикады, размахивает руками – зазывает:
– Сюда! Сюда!
Многие бегут к нему, под защиту баррикады. Другие, будто одержимые жаждой, растекаются по улицам. Возле епископской резиденции остались еще люди Монфора.
Обманом проникли в город! Нарочно проникли! Убивайте всех! Убить их всех!
Франков гонят, как дичь. Франков всего шестеро – но вооружены; но защищены кольчугой и шлемом; но бьются отчаянно, не разбирая, кто попадает под удар – мужчины или женщины, старики или дети.
Франки погибают один за другим, все шестеро. Их тела волокут к баррикаде.
Спесивец велит снять с убитых оружие и все ценное, раздеть и усадить на баррикаде в непристойных позах. Это исполняется с восторгом. Мертвецам связывают руки, заставляя держаться за уд. Все кругом хохочут и радуются, будто только что одержали величайшую победу.
Еще несколько баррикад преграждают доступы к Дораде и Капитолию. Тулуза пьяна собственным мужеством.
Пусть приходит. Пусть только сунется.
* * *
И сунулся – Гюи, брат Симона, его друг, его цепной кобель. С ним сотня всадников – тяжелая рыцарская конница – и десяток лучников. И еще старший сын Симона – Амори.
От всадника до всадника – большое расстояние. Широко рассеялись по всему полю и потому кажется, будто их очень много. Сперва медленно, а затем все быстрее и быстрее – разгоняя лошадей, криком грея в себе ярость – конница накатывает на город.
Тулуза ждет, готовая содрогнуться под первым ударом.
