ни духу. А я осталась одна. Ты знаешь, Лида, как страшно остаться одной на старости лет?
Я пораженно молчала. Щеки мои запылали.
И тут послышался сердитый голос Риммы Марковны:
— А кто вам виноват, Элеонора Рудольфовна, что вы всю жизнь как тая стрекоза «лето красное пропела»? — проворчала она, вытирая испачканные мукой руки фартуком.
Элеонора Рудольфовна вздрогнула, но не ответила ничего.
— Своих детей вы так воспитали, что они только о своих желаниях думают, а не о матери! — продолжила распаляться Римма Марковна. — И вот что я вам скажу, Элеонора Рудольфовна! Если бы сейчас они остались тут, но поверьте, ни Ольга, ни Валерий вам на старости воду в стаканах подавать не стали бы!
От такой отповеди Элеонора Рудольфовна обомлела.
— А если не хотите куковать старость в одиночестве, то вот что я вам скажу — вон Светка, ваша внучка единокровная, между прочим, тут, так вы на нее ноль внимания! — Римма Марковна заводилась всё больше. — Занимайтесь внучкой, уделяйте ей время и может быть, что на старости именно она подаст вам этот чёртов стакан воды!
Элеонора Рудольфовна не нашлась, что ответить. Губы её тряслись. По морщинистой напудренной щеке сбежала слеза, оставляя после себя темную дорожку.
Не знаю, до чего мы бы договорились, как вдруг в дверь позвонили.
— Я открою! — из комнаты Грубякиных моментально выплыла Клавдия Брониславовна и помчалась открывать. Меня это изрядно удивило — никогда раньше не замечала за нею такой обходительности.
Тем не менее дверь хлопнула и послышались голоса. Незнакомые голоса.
Буквально минуты через две на кухню вошли люди. Сразу стало тесно и шумно. Высокий сутулый мужчина с вялым подбородком и рыжеватыми усами и бакенбардами, низенький толстячок в великоватом костюме и с толстой папкой в руках, и дородная женщина с подведенным кроваво-алой помадой ртом, сморщенным в куриную гузку.
— Так, а где ваша комната? — задала вопрос женщина Клавдии Брониславовне, не обращая внимания на нас. — И какой там метраж?
Та заюлила с заискивающей улыбкой:
— Прошу Вас, проходите. Проходите! — рассыпалась она мелким бесом. — Видите, как мы скудно живём? Теснота такая. Это Зинаида, моя дочь, а еще здесь живёт её муж, он ударник соцтруда между прочим, сейчас на смене, а ещё живу я и четверо несовершеннолетних детей Зинаиды. И все мы в одной этой комнатушке ютимся. Ужасные условия. Просто ужасные!
Мы переглянулись.
— Комиссия, — одними губами прошелестела Римма Марковна и вытянула шею, прислушиваясь.
Я уже догадалась. Больше ведь некому. Немного напрягал высокомерный тон представителей власти. Они мало того, что не поздоровались, но даже не представились.
Буквально через несколько минут они вышли из грубякинской комнаты, оживлённо переговариваясь.
— Так, а вы где конкретно живете? — казённым голосом задала вопрос женщина лидочкиной бывшей свекрови.
— В этой вот комнате, — неуверенно махнула рукой Элеонора Рудольфовна.
— Но вы здесь не прописаны, Элеонора Рудольфовна, — злорадно подсказала комиссии Клавдия Брониславовна. Толстячок всё записывал.
Элеонора Рудольфовна вспыхнула и злобно посмотрела на уже бывшую подругу.
— Не прописана, — согласилась она и добавила, — но согласно нашей советской Конституции, дети должны ухаживать за престарелыми родителями. Мое здоровье не в том состоянии, чтобы я могла ухаживать за собой. Поэтому проживаю сейчас у сына.
— А сын где? — влез в разговор сутулый.
— В больнице он. Временно. Лечится, — Элеонора Рудольфовна неодобрительно мазнула по мне укоризненным взглядом.
— Справочку покажите и паспорт с пропиской сына, — потребовал сутулый.
— Пожалуйста, секунду, я сейчас принесу, там, в сумочке, — засуетилась Элеонора Рудольфовна, сбегала в комнату и через полсекунды бумажки были уже тут.
— Эм… это что, психиатрическая лечебница? — недовольно поморщилась женщина. Толстячок что-то записывал.
— Да, мой сын — он творческий человек… с тонкой ранимой душой. Он — музыкант, очень талантливый музыкант…
— Давайте ближе к делу, гражданка, — нетерпеливо перебил разошедшуюся Элеонору Рудольфовну сутулый.
А я пыталась осмыслить услышанное. Так вот чем закончилось наказание для Горшкова. Вместо Колымы лидочкина бывшая свекровушка спрятала сынулю в психушку. Не удивлюсь, если к тому самому профессору, что лечил прежде Лидочку. Да уж. Кто бы подумал, как жизнь порой возвращается вот таким вот бумерангом.
— А вы где живете? — сутулый резко обернулся к Римме Марковне.
— Здесь, — гостеприимно распахнула дверь в комнату Римма Марковна. — А вот мой паспорт с пропиской.
— Но ваши соседи утверждают, что вы здесь не живете, — влезла в разговор женщина с алым ртом.
— А где я живу? На улице? — фыркнула Римма Марковна. Она уже вполне пришла в себя и рвалась в бой.
— У Горшковой она живет! — наябедничала Клавдия Брониславовна и показала на меня пальцем. — На улице Ворошилова. В комфортабельной квартире!
— Это правда? — сутулый обернулся ко мне.
Все затихли.
— Да, конечно, — кивнула я. — Римма Марковна жила у меня всё то время, когда я находилась несколько месяцев в больнице. Присматривала за ребенком. Не оставишь же пятилетнего ребенка одного. Но сейчас я выздоровела, и она вернулась обратно к себе.
— А между прочим её Света тоже живет здесь! — опять влезла Клавдия Брониславовна и мне захотелось стукнуть её чем-нибудь.
— Да, здесь, но это не ваше собачье дело, — отрезала я, и от моей отповеди у Клавдии Брониславовны задёргался глаз.
— Да, несколько дней Света поживёт здесь. По просьбе родной бабушки, — я указала на Элеонору Рудольфовну. — Внучка все-таки. Родная кровь. Я не могла отказать. Это было бы негуманно…
И тут в дверь опять зазвонили и через секунду раздался громкий, хорошо поставленный голос:
— Лидия, ты же обещала за мной зайти! И вообще, что здесь происходит?
На пороге кухни стояла возмущённая Нора Георгиевна.
Я осторожно обошла кучу щебня и свернула налево, к цехам. Промзона встретила шумом и пылью. Уже дня два, как проводились ремонтные работы. Вроде как косметические. Но известкой заляпали всё, что только можно. Не знаю почему, но всегда считалось, что побелка лучше, хотя её никогда надолго не хватало, и каждый год приходилось поправлять всё заново.
И вот по-хозяйски начинали ходить бригады малярш, не обращая внимания, что в цехах своя работа застопорилась, что график ломается,
