Но в итоге все вышло более чем хорошо, коллектив в клинике сложился, работа тоже наладилась. Смертность была такой низкой, что даже сами врачи не верили. Поэтому, получив обнадеживающие заверения от докторов, я несколько успокоился.
Перестав переживать за телесное здоровье жены, я тут же озаботился здоровьем душевным. У меня самого в голове творилось черт-те что, а что у нее — мне было даже представить страшно. Потеря ребенка — страшный удар для любого родителя, а уж когда это первый ребенок…
Когда меня допустили наконец до Лизы, меня чуть удар не хватил. Я ее буквально не узнал. Словно механическая кукла с кончившимся заводом, сидела она на кровати, не реагируя на окружающих. Лиза, казалось, целиком ушла в свое горе, снаружи осталась только пустая оболочка. Когда она подняла на меня свои опухшие от слез глаза, в которых стояла бездна отчаяния, мне стало откровенно страшно. Я бросился к ее постели и обнял так крепко, как только смог. Лиза молча вцепилась в меня, уткнув голову в плечо, и заплакала. Весь этот вечер она провела у меня на груди, осипшим от сдавленных рыданий голосом оплакивая малыша и прося прощения, что не смогла дать мне сына, а я, давясь слезами, гладил ее по голове и шептал всякие успокаивающие глупости. Что она не виновата, что это судьба, что нам надо просто жить дальше. Что я ее люблю. За эту ночь, наверное, мы выплакали все наши несбывшиеся надежды. Последующие дни я тоже провел с женой, отвлекаясь только изредка на отдачу поручений министрам и разговоры с соболезнующими родственниками.
Несмотря на все мои опасения, к концу недели Лиза стала показывать признаки выздоровления, как физического, так и морального. Все-таки опять у меня сработали стереотипы человека XXI века. Для нас смерть ребенка, особенно младенца, — вещь редкая, исключительная, настоящая катастрофа для родителей. Для XIX века — не сказать что обыденность, это трагедия, но трагедия повседневная. И у Лизы, и у меня, в смысле Николая, были в семье родственники, умершие в детстве и младенчестве.
Кроме того, самого страшного — вердикта врачей о невозможности для Лизы подарить мне наследника в будущем — мы, слава богу, не услышали. Преждевременные роды не повлияли на ее здоровье. Наверное, с этой новостью Лиза и начала оживать. Когда же до императрицы стали допускать и других членов семьи, ее тут же окружила толпа старших родственниц, начавших утешать ее, на своем, женском опыте доказывая, что смерть ребенка — это, конечно, ужасно, но жизнь на этом не заканчивается. Постепенно оцепенение, тоска и отчаяние сменились глубокой скорбью, а затем и просто печалью.
Когда же к Лизе вернулся аппетит и она начала гулять в парке, я понял, что все страшное позади. И Лиза, и я, мы переживем наше горе. Конечно не сейчас, и даже не в ближайшее время, но все вернется на круги своя.
С этими мыслями с души буквально рухнул груз, который висел на мне все эти недели. Честно говоря, только с этой трагедией я наконец-то понял, какое место в моей жизни занимает семья. Будучи занят различными проектами, я воспринимал своих родственников скорее как обременительную ношу, нежели как действительно родных мне людей. Мне были ближе мои министры, чем мать, братья. Женитьбу на Лизе я же и вовсе считал мелким штрихом к моей внешнеполитической игре. И только пережив общее горе, я понял, какое на самом деле место занимают эти люди в моей жизни. Что семья — это стержень, который не дает сломаться, когда жизнь гнет и корежит тебя. Основа и опора, без которой все остальное — карточный домик, грозящий рассыпаться в любой момент.
Сашка, молчаливой тень ходивший за мной все эти дни. Мама, наседкой квохтавшая вокруг нас. Володя и Леша, которые каждый день носили Лизе сделанные собственными руками открытки и бумажные кораблики. Многочисленные дяди и тети, бабушки и дедушки, которые скорбели вместе с нами. Я бы не пережил эти дни без них.
Понимание ценности семьи что-то перевернуло во мне. Совсем ушло и так уже изрядно поблекшее настроение первых дней, когда весь мир казался мне одной большой игрой, а я в нем — единственным игроком. Вместо него появилось ясное и четкое понимание — что вот мой Дом, моя Семья, и я сделаю все, чтобы их никогда больше не коснулись горести и несчастья. Зубами глотку кому угодно за них перегрызу.
* * *
И все же, несмотря на укрепившиеся родственные узы, текущие государственные дела требовали моего обязательного личного участия. Мои министры тактично откладывали на потом многие решения и доклады, кроме совсем уж срочных, но дальше так продолжаться не могло. Спустя два дня после окончания траура я выбрался в свой кабинет для разборки самых неотложных дел и… пропал там до утра, лишь ненадолго вырвавшись на обед.
— Как обстановка в Царстве Польском? — спросил я у Игнатьева, едва расположившись в своем любимом кресле. Все остальные приглашенные в мой кабинет — Рейтерн, Бунге, Великий князь Константин, с интересом прислушались.
— Больше всего напоминает извержение вулкана, — не преминул обрадовать нас граф. — Стоило только провести арест части магнатов и нескольких тысяч участников восстания 1863 года, как, казалось бы, окончательно замиренные шляхтичи выступили с новыми силами. Их отряды наносят нам сотни разрозненных ударов, мы отвечаем едва ли на половину. И это еще когда всюду снег и следы может скрыть только непогода, — пояснил граф. — За последние пять дней было совершено семьдесят четыре нападения на наши войска и государственные учреждения. Потери составили убитыми сто шесть человек, ранеными до четырех сотен. Более шести сотен мятежников убиты в стычках, около двух тысяч взято в плен, из них двести казнены через повешение, — Игнатьев обвел присутствующих взглядом. — Михаил Николаевич Муравьев заверил, что будет карать восставших самым жестоким образом и впредь.
— Четвертый отдел архива Его Императорского Величества завершил первую фазу операции, — продолжил доклад граф. — Арестовано пять тысяч наиболее влиятельных и богатых шляхтичей. Отдел целиком занят работой с этими заключенными и не справляется с потоком пленных, поступающих от армии. Организовано пять спецлагерей, в которых содержится почти восемь тысяч пленных и арестованных. Ваш приказ придать четвертому отделу пару казачьих полков, расположенных в Польше, пришелся весьма кстати. А то пока еще донцы и кубанцы отмобилизируются, пока прибудут…
— Чью сторону занимают крестьяне? — выждав паузу, поинтересовался я у Зубастого Лиса.
— Практически исключительно нашу. Мы постарались довести до их сведения, что наша благодарность за помощь непременно выразится в десятой части конфискованного имущества. Особенно это важно на австрийской границе, перекрыть наглухо которую мы просто не в силах. Там наши предложения щедры, как нигде. Мы предложили пятую часть имущества, найденного при нарушителе границы золотом, и сразу. Уходящие со всеми сбережениями через границу шляхтичи станут лакомым куском для тамошнего крестьянства. Для принятия этих мер в четвертом отделе пришлось даже создать отдельный департамент, — граф замолчал.
