— Ну, я тя щас!.. — взвыл Павел и бросился за псом, прямо под машину. Митька прижал уши и завизжал. Павел, в каком-то метре от отчаянно тормозящего грузовика, попытался поймать пса, но тот не дался, мечась взад-вперед и почему-то счастливо воя, лебединую какую-то свою песнь собачью. А дальше все происходило уже не в десятые доли секунды, как раньше, а в сотые: Павел, глянув с мостовой, на которой растянулся, увидал буро-зеленую харю фыркающего самосвала (отчего эти машины на шести колесах, с фарами, как бы в пенсне, так похожи на евреев?), наезжающего на него, только два слова вспыхнули в его сознании — «НЕ НАДО!» — но потом, вместо того, чтобы услышать хруст собственных костей, увидел чью-то спину, затем странное, небритое, но красивое лицо, потом бок — с откинутой рукой, испытал толчок — и понял, что лежит уже на тротуаре, что кто-то пытается помочь ему сесть, а наглый кобель Митька визжит и лижет лицо.
Павел оклемывался медленно. С трудом понял он, что какой-то симпатичный, хорошо, но не совсем чистоплотно одетый, почти молодой еще человек, небритый и с легкой сединой, лупит что есть мочи его, Павла, по щекам. Он еще не чувствовал боли, но стресс есть стресс: отключившись от реальности, он разглядывал этого человека. Был этот человек ему приятен донельзя. И ясно было, что этот самый человек спас ему жизнь, откинув цементный самосвал к едреням, просто вытащив его, Павла, наследника, можно сказать, престола, прямо из-под колес.
— Я бы твою мать, — ясно, но еще очень тихо произнес Павел. Человек прекратил лупцевание и посмотрел ему в зрачки. Нет, определенно этот тип был Павлу симпатичен.
— Вот беда, беда… — словно эхо, отозвался человек, последний раз, уже очень скромно, хлопнув Павла по щеке. — Да ведь так… убиться можно!
— Это все… чихня! — отрезал Павел, попытался встать и снова шлепнулся на тротуар. Начинала собираться публика, притом знакомая, из дома Павла. Нужно было возможно скорее сматывать удочки. Павел собрал все свои хилые силы и встал. — Это все… чихня! — повторил он, вцепившись в мощное плечо спасителя. — Нет, каков подлец!
— Негодяй! — с чувством ухнул спаситель.
— Нет, каков! Не остановился!
— Слов не подобрать!
— Ох, выпить бы сейчас, — прошептал Павел, вовсе повисая на спасителе.
— Где уж! До одиннадцати часа три! — с чувством и в тон пропел спаситель, теперь уж совсем родной Павлу человек.
— Это мы… айн момент. Дай оклематься, погоди, пошли в эту… в магазин пошли! Рабочий есть знакомый, пальчики оближешь! Сардинами закусывать будем! неожиданно вдохновенно выпалил Павел и повлек новообретенного друга в сторону еще не открывшегося магазина на углу. Там и впрямь был у Павла знакомый, некоторый дядя Петя, точнее, Петр Вениаминович Петров. Магазин был большой, с винным отделом и всякими другими, так что иной раз там что-то и наличествовало. Не раз при малейших свободных деньгах бегал Павел туда, в подвал, к вечно нетрезвому Пете за мясом, за гречкой, то есть ядрицей, за ножками даже на холодец и за другими деликатесами, в свободной продаже уже давным-давно немыслимыми. В магазин зашли со служебного хода, потоптались среди ящиков, наконец, обнаружили Петю: несмотря на всего лишь восьмой час утра вдребадан пьяного, в халатике спецовочном, накинутом поверх лыжного костюма, тощего, дремлющего на ящиках. Чуть только Павел пнул его в колено, Петя воспрял:
— О! Виталий! Как раз ждал! — бодро объявил он, не слушая протестов Павла, что он не Виталий. — Индейки есть особенные! Венгерские… — Петя отвел глаза и продолжил на октаву ниже: — Но, друг Виталий, скрывать не стану! Суповые. Суповые индейки! Вот что! Ты сколько брать будешь? Две, три? Сардины есть особенные. Сарвар… санские. Были португальские, но их главный себе. А я что? Я как лучше! И мне, и вам. — Петя оглядел собеседников, никакой реакции не обнаружил и продолжил: — Еще маслины есть. Афганистанские. Тебе две банки, три? Утка есть… Нет, утки нет, это она вчера была… Сахара хошь?
— Нам бы, Петя, поллитру — я вот только что, можно сказать, чуть с жизнью не расстался, — мягко вставил Павел.
— Литру? Это мы враз, — произнес Петя. — Деньги давай.
Павел что-то сунул тощему магу и волшебнику, и тот надолго исчез. Посидели на ящиках с неожиданным спасителем, а тому ох как выпить хотелось, это-то Павел нутром чувствовал, пупом! Поговорили. О том о сем.
— Отличная у вас собака. Только вот уши длинноваты, совсем в английский тип клонят.
— А у него дедушка — кокер! — с гордостью, но еще в полном обалдении сообщил Павел. Снова появился Петя, таща при этом на горбу ящик с пакетами молока.
— Мой привет Валерию! — пророкотал Петя, — маслины есть афганистанские! Тебе две банки, три?
— Мне бы… банку, Петя.
— Банку? Что ж сразу не сказал? — обиженно объявил Петя и исчез в пропасти подвала. Опять помолчали. Опять поговорили о какой-то чепухе. Петя не показывался добрых двадцать минут, к концу которых и Павел, и собеседник дружно ругали «пьянь всякую».
— Так что вот что, — объявил Петя, являясь ниоткуда. — Маслины тебе, можно сказать, будут. Без денег только не дают! Эта курва старая, я ей говорю!.. А она мне, понимаешь, отвечает. И ни-ни. Не верит!
— Да я ж дал тебе десятку! — вскипел Павел, почти уже выходя из стресса.
— Дал… Ну тогда, значит, закон. Щас все будет. Тебе, значит, три банки и индейку… суповую. Свои заплачу, за тобой не пропадет, мы с тобою душа в душу! — пропел Петя и снова исчез. Появился он, между тем, через считанные секунды, неся большую авоську молочных пакетов и, как ни странно, поллитру. Протянувши все это Павлу, присел долговязый Петя на ящики, со вкусом закурил и протянул:
— Закуска-то есть? Молоком не упьесся небось?
— Да не просил я молока, Петя! — попробовал вякнуть Павел, но чуткий спутник, зажавший уже в кулаке бутылочное горлышко, парировал:
— Все в порядке, Петя! Мы что должны?
— Девять рублей… пятьдесят одиннадцать копеек! — совершенно трезвым голосом кассирши объявил Петя. — Вопросы есть? А маслин-то что же? Афганистанских? Индейка тоже есть, Витя, но, врать не буду, суповая… как Бог свят, суповая!
Бутылку открыли на полдороге в парадном. Спутник Павла отчего-то зажмурился, прежде чем отхлебнуть из горла, но отхлебнул и не поморщился.
— Слышь, Рома, — сказал Павел, приняв бутылку и тоже чуть отхлебнув, — что мы за ханыги такие, чтобы в парадном распивать? Пошли домой ко мне, тут рядом, посидим, я кофе сварю, если пьешь. Жена как раз на работу ушла.
Роман Денисович, имя которого стало Павлу известно еще на ящиках в магазине, согласно кивнул, не отрываясь от бутылочного горлышка, отчего поперхнулся и бит был Павловым кулаком по верхним отделам позвоночного столба. Про себя Павел охнул, почувствовав сквозь одежду каменные мышцы спутника.
К Павлу поднялись пешком — лифт застрял где-то между этажами. Павел опять что-то пролепетал насчет кофе, совершенно не будучи уверен, что таковой в доме имеется (при нынешней на него цене напиток этот превратился в доме Романовых в нечто предназначенное только для лучших гостей), а если имеется — то сумеет ли он его сварить. Гость, однако, выразил желание только посидеть и еще стопочку тяпнуть, а потом идти отсыпаться «после ночной смены». Павел и сам был «после ночной смены», до четырех у микроскопа сидел, пытаясь понять хоть что-то в загадочном «цифровом» зернышке, которое содержало, как он только и сумел понять, какие-то сложные бухгалтерские расчеты процентов и сложных процентов на какой-то очень большой вклад. К тому же после нежданного спасения было просто неудобно взять да распрощаться с этим симпатичным и не совсем опохмелившимся человеком. Да и полчаса отдыха в домашнем уюте, видимо, означали для Романа Денисовича немало. Гость мирно разговаривал о пустяках, рассказывал что-то из жизни Аллы Пугачевой, историю какую-то жуткую и явно московскую про дыхательное горло. Сигаретка «Феникс» догорела и обожгла клеенку, и лишь тогда Павел внезапно понял, что речь гость ведет о чем-то далеко не столь абстрактном, как половая жизнь Аллы Пугачевой. Напротив, речь шла о чем-то, к ужасу Павла, чересчур близком лично ему.
— Вы, Павел Федорович, не подумайте, что это я вам случайно повстречался. Удостоверение вот мое. Нет, совсем не то, а служебное: Роман Денисович Федулов меня зовут, литератор я и историк. Пишу летопись Томского края. Как раз дошел до энцефалита и колорадского жука. Вот и привели меня к вам мои находки, а вы ведь как бы живая реликвия Томщины, вам бы, прямо скажем, место у нас в музее, в витрине… Застекленной. На видном месте. Это к примеру.
Павел, несмотря на некоторую убаюканность сознания, сжался в комок и все еще надеялся, что пронесет. Он слишком хорошо понимал, какое отношение имеет к нему Томский край. И предпочел бы остаться под колесами грузовика, нежели выслушивать этот монолог. Но деваться было некуда, тем более что гость уже соловьем заливался, превознося до небес некие исторические реликвии, хранящиеся в томских музейных фондах. Уже помянул он и церковный брак Федора Кузьмича. Павел спешно налил пятьдесят граммов.
