лгал. Потом он вернулся во дворец и снова остался один. Где-то совсем рядом плакала матушка, сердито сопел отец, а за высокими створчатыми дверями слышалось назойливое дыхание любопытствующей прислуги. Затем все кончилось, и снова нацепившая на свое красивое лицо маску императрицы мама объявила ему волю отца, так и не нашедшего в себе сил сделать это лично.
— Вести себя по-прежнему, тайну амулета хранить до особого распоряжения и вообще делать вид, что ничего не произошло!
— Какую тайну? — не понял цесаревич.
И тогда она ему все рассказала, не утаивая ни единой подробности. О том, как заказывался злополучный артефакт, какую роль в этом сыграла его августейшая родня, и что в результате получилось.
Когда слова в его сознании обрели смысл и вес, то цесаревич одновременно ощутил два строго противоположных и одинаково сильных чувства. Горечь и облегчение. Горечь от неизбывности и трагичности предательства, случившегося много лет назад, и облегчение, что отсутствие у него Дара — не его вина, и больше отец никогда не сможет упрекнуть, пусть даже мысленно, своего сына в недостаточном старании или слабости.
Первые три дня наследник провел в состоянии, близком к прострации. Он механически вставал, ел, одевался, участвовал в церемониях, затем шел заниматься и даже отвечал, хоть частенько и невпопад, на вопросы преподавателей.
Под утро четвертых суток жизни «после» ему приснился необычайно яркий сон-видение. Он летел выше облаков. Земля напоминала с такой высоты топографическую карту. А рядом парил огромный сокол, его сапфирово-синий огромный глаз сиял в лучах необыкновенно яркой, какой-то золотисто-алой, испещренной шрамами Луны.
Коля, раскинув руки, стремительно пронизывал воздушное пространство, ощущая себя в родной стихии. Он наслаждался и не думал ни о чем. Но в какой-то момент на горизонте появилось едва различимое сияние. И он понял: они с соколом движутся быстрее ветров строго курсом на рассвет. Рядом раздался могучий клекот, в котором слышалось: «Да, мы летим навстречу солнцу!»
С этим ощущением Николай и очнулся, сразу открыв глаза и увидев в окне отблески золотистого сияния. «Утро наступает. Еще семи нет. Рано». Но спать уже совсем не хотелось. Зато и путанность мысли прошла без следа. «Если мне не суждено быть одаренным, то и в цари лезть толку никакого. Значит, надо просто жить. Самому. Найти свое место в этом огромном мире…».
Придя к такому выводу, Коля не стал тянуть и при первой же встрече с отцом сообщил ему о своих намерениях. Случилось это за обедом — как бы ни единственным временем, когда их семья собиралась вместе, почти без посторонних. Поначалу все было как обычно. Камер-лакеи, повинуясь командам дежурного генерал-адъютанта, подавали блюда. Сидевшие в самом конце стола сестры дурачились и проказничали, заставляя хмуриться матушку и вызывая добродушную улыбку отца.
Наконец, прием пищи подошел к концу, и Николай, которого в последние дни старательно не замечали, негромко спросил.
— Ваше величество, могу ли я обратиться к вам с просьбой?
Уже собравшийся покинуть их и отправиться в курительную комнату отец вздрогнул и посмотрел на сына с таким удивлением, будто с ним заговорил какой-то предмет мебели или даже выложенная затейливыми изразцами голландская печь.
— Конечно, — выдавил он из себя, когда молчание слишком уж затянулось. — Только давай отойдем…
— Гхм, — громко прочистила горло императрица, после чего выразительно посмотрела на своего царственного супруга.
— Хотя можно и здесь, — обреченно согласился тот, пряча в карман кителя портсигар.
— Девочки, — проворковала государыня, обращаясь к дочкам. — Поцелуйте отца и отправляйтесь к себе.
— Но мама, — недовольно протянула самая бойкая из них Ольга, почуявшая, что вокруг происходит что-то интересное.
— Быстрее, папа очень занят! — удушила в зародыше все возможные возражения мать.
Не тратя более времени на бесполезную дискуссию, девочки послушно встали и, по очереди подходя к царю, прикладывались к его щеке, после чего чинно следовали на выход.
— Что ты хотел…, сын? — спросил Александр, как только они остались втроем.
— Государь, — решительно заявил цесаревич. — Скоро мне предстоит практика в ВВФ, и я хотел бы проделать ее на корабле «Ночная Птица» капитана Колычева!
— Вот как? — нахмурился отец, бросив выразительный взгляд на жену. — И какова же причина столь необычного прошения?
— Я пришел к выводу, что быть хорошим пилотом куда лучше, чем марионеткой в руках одаренных интриганов! — выпалил юноша, глядя в глаза царственного родителя.
— Это тебя матушка надоумила? — скривился тот в недоверчивой усмешке.
— Нет, — ответил удивленным взглядом тот. — Я сам решил…
Ее величество также всем своим видом показывала, что она тут ни при чем, и на решение сына никак не влияла.
— Положим, что так, — скользнувший в «сферу» император быстро осмотрел ауру сына и убедился, что ему не врут. — Но отчего же именно к Колычеву? Найдутся пилоты и не хуже…
— Он показался мне честным человеком, батюшка. Любой наставник будет видеть во мне прежде всего наследника престола, а я хочу, чтобы ко мне относились как к …
— Ну, говори-говори, — подбодрил запнувшегося сына царь. — Как к кому? К равному?
— Как к обычному курсанту.
— И ты думаешь, что Колычев так сможет?
— Не знаю, — честно признался цесаревич. — Но остальные не смогут точно…
— Ладно, ступай! — велел император. — Я подумаю…
— Что все это значит? — поинтересовался государь, как только за сыном закрылась дверь.
— Этого его решение, — пожала плечами Евгения Федоровна.
— Уж мне-то не рассказывай, — осклабился Александр. — А то я вашу Евину сущность не знаю. Всегда все так вывернуть умеете, что сами ни при чем, а все по-вашему!
— Сашка, — с упреком посмотрела на него жена. — Я ведь поклялась тебе, что не стану настаивать на своем и намерена сдержать слово. Просто…
— Что?
— Ты помнишь, как в шесть лет он хотел на день рождения собаку, а ты наградил его орденом и сделал шефом Кегсгольмского полка?
— Насколько я помню, это ты была против животных во дворце…
— Верно, — против обыкновения не стала спорить императрица. — Мы всегда и все решали за него. Но ты никогда не думал, что он сам знает, что для него лучше?
— Ни черта он не знает! — махнул рукой отец. — Думает, освободится от нашей опеки, так сразу и заживет?
