— Бог мой! Да ты же совсем пьян, Пилат! Не пей больше. Лицо твое стало совсем красным.
Возможно, жена права. Ему было не по себе. Клавдия, как и все вокруг, сейчас раздражала его. Он чувствовал, что никак не может попасть ногой в стремя.
Пилат хотел что-то возразить, но махнул рукой и проследовал на Гаввафу, где его уже ждали члены синедриона и первосвященник Каиафа.
В торжественной одежде по случаю Пасхи высокий, худой Каиафа остекленелым взглядом вперился в Пилата.
— Иерусалим на Пасху — стог сена, — еле сдерживая раздражение, сказал он. — Поднеси огонь — и полыхнет. Разве ты, римлянин, не видишь, что у Галилеянина в руке факел. Останови пожар, игемон, пока не поздно. Изыми худую овцу. Не позволяй этому самозванцу играть в Царя Иудейского, Сына Божьего! Кесарь не простит тебе иудейской смуты, которую заваривает этот лжепророк…
Пилат знал: в Риме всегда боялись иудейской смуты, и Храм был для Рима, как кость, поперек горла.
— Я говорил с тем, кто называет себя Царем Иудейским, Каиафа. Он вольный философ, и все его философские бредни вряд ли найдут поддержку в народе.
— Тебя не пугает, что он назвался Царем Иудей-ским? Нет у нас, иудеев, прокуратор, царя, кроме кесаря.
Пилат кивнул, подтверждая, что нет у иудеев царя, кроме кесаря.
— Хорошо говоришь, Каиафа. И не будет у вас другого царя, поверь мне.
Первосвященник подозрительно посмотрел на Пилата, на его красное лицо, на влажные губы, на потерявшую жесткость складку у рта…
— Галилеянин учит не соблюдать Закон. — сказал он, — Не чтит Субботы. А Закон гласит: «Всякий, кто делает дело в день субботний, да будет предан смерти».
— Ваш Закон! — поднял палец прокуратор. — Ваш Закон, Каиафа! И потому это проблемы вашего Бога. Не прокуратора! Не Рима!
— Ты хочешь, игемон, чтобы Храм потерял контроль над Иудеей?
— Повторяю: это проблемы вашего Бога.
— Если начнутся волнения, кесарь Тиберий не поймет тебя, прокуратор. Если отпустишь Галилеянина, ты не друг кесарю. Всякий называющий себя Царем Иудейским — враг Рима! Или ты не согласен с этим?
— Что предлагает Храм?
— Распни Галилеянина.
— Царя Иудейского?
— Нет у нас царя, кроме римского кесаря.
— И все будет спокойно?
— И все будет спокойно.
Пилат вспомнил слова Клавдии Прокулы: «Окрутят тебя иудеи, и ты согласишься подписать приговор». Хоть вино Каиафы и ударило ему в голову, но он отчетливо понимал: ссориться с первосвященником было не с руки. Сеян убит. В любой день жди убойных вестей из Рима. Теперь только оступись, Пилат. Римские завистники и недруги и правда могут объявить тебя врагом кесаря. Тем более что у Тиберия уже лежат два доноса о пролитой крови и о том, что он, пойдя на поводу у иудеев, вынес статую кесаря из Храма. Ну, кровь — понятно. Но вынос статуи? Вот и потакай иудеям после этого, Пилат.
— Не торопись, первосвященник, — сказал Пилат. Он вспотел от волнения, и слуга дал ему полотенце вытереть лоб и шею. Ему было жарко. Он мучительно искал зацепку, чтобы не казнить Назарянина. И ему показалось, что он нашел выход. — Послушаем народ, Каиафа. Решение важных вопросов наш мудрый кесарь всегда доверяет народу, — Пилат поднял вверх указательный палец и добавил: — Этим и велик Рим!
— Да здравствует кесарь! Да здравствует Рим! — лицемерно провозгласил здравицу Каиафа.
Пилат пропустил слова первосвященника мимо ушей:
— Как ты, Каиафа, знаешь: по случаю праздника Пасхи игемон может отпустить осужденного на смерть. Выведем к народу Галилеянина и другого приговоренного к смерти. Как народ решит, так и поступлю.
Ему казалось, что толпа хоть и не поняла притчу, но благосклонно настроена к Галилеянину и его трюк с заменой осужденных на смерть пройдет.
Он повернулся к стражникам:
— Тащите сюда самого отпетого из приговоренных.
Пилат еще надеялся на здравый смысл иудеев.
Стражники вывели Галилеянина и приговоренного к смерти разбойника Варавву. Прокуратор обратился к толпе. Показывая рукой на Иисуса, сказал:
— Вот Сын Человеческий, выдающий себя за Царя Иудейского. Он учит народ возлюбить ближнего, как самого себя, и прощать врагов своих. Он учит подставлять правую щеку, когда тебя ударили по левой. И вот — другой арестант, известный вам разбойник Варавва.
Пилат обратился к Варавве:
— Надо ли прощать своих врагов, иудей Варавва?
Варавва, крепкий, жилистый, коротконосый лихой иудей, сверкнул на прокуратора жгучими, полными ненависти глазами и, обращаясь к толпе, сказал:
— Я, Варавва, и я говорю вам, иудеи, поступайте, как учили отцы. Поступайте, как завещал Моисей: душу за душу, глаз за глаз, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу, ушиб за ушиб.
Толпа, только что благосклонно внимавшая Назарянину, одобрительно загудела. Прокуратор явно переоценил иерусалимскую чернь. Ибо чернь есть чернь. Что в Риме, что в Иерусалиме.
— Кого отпущу вам? — обратился к толпе Пилат. Он еще надеялся на что-то.
— Варавву, Варавву… Отпусти Варавву, — ревела толпа…
— Что сделаю я с Сыном Человеческим?
— Распни, распни Галилеянина.
Пилат горько усмехнулся. Взглянул с сожалением на Га-Ноцри.
— Вот она, Твоя истина, которая исходит с Неба, Сын Человеческий и Царь Иудейский, — разочарованно покачал головой Пилат.
Иисус Галилеянин никак не реагировал на приговор. Его поведение подтверждало догадку Пилата, что Он пришел в мир, чтобы умереть.
Первосвященник и вся его братия в белых одеждах, внимая крикам толпы, согласно кивали.
Пилат подумал, что проиграл, но должен сохранять лицо.
— Да будет так! — с отвращением к этой дикой стране, к этому сонмищу лицемеров, напяливших на себя белые одежды, сквозь зубы процедил Пилат, завершая судилище: — Да будет так!
Ничего более отвратительного в своей жизни он не совершал. Он показал слуге, что хочет умыть руки. Ему подали воды. И тут же на глазах толпы игемон демонстративно умыл и вытер насухо руки. И показал народу, что на них нет крови. Все! Поставлена точка! Но никакого облегчения не наступило. Внутри словно засела заноза.
А тут еще, будто в насмешку, перед тем, как покинуть Гаввафу, Галилеянин тихо сказал, повернувшись к Пилату:
— Не отчаивайся, игемон. Ты не имел бы надо мною никокой власти, если бы не было дано тебе свыше.
Эти последние слова Га-Ноцри озадачили Пилата, но он тут же сделал усилие, чтобы отстраниться от них. Забыть. Но в памяти они запечатлелись, и, как понимает проницательный читатель, игемон еще не раз будет размышлять над ними. Привыкшему смотреть на себя со стороны Пилату смешны были эти увертки его ума.
