XXVIII
В один из приездов в Перфиловку Суворов застал у стариков незнакомого мужчину лет тридцати, неприятных манер. Алексей Глотов (так представился он)появился на свет с единственным убеждением, что все на свете обязаны оказывать ему помощь. Есть такой разряд людей, которые, даже встретив эфиопа, сперва расспросят его о северном сиянии, а потом возьмут у него в долг трешку. Суворову Глотов сразу же заявил:
– Вы, Георгий Николаевич должны мне рассказать о Ленинских горах.
– С чего вы взяли, что я вам чего-то должен? – осадил его Георгий Николаевич, но Глотова это ничуть не смутило, и он продолжал ходить за ним по пятам.
– Ведь это они раньше назывались Воробьевы горы? – не унимался он.
– Сударь, что вам от меня надо?
– Нет, это я так, – был ответ. – Говорят, с них открывается вид на всю столицу?
– Любопытство не порок, но порядочное свинство, – пробормотал Суворов.
Он отвязался от Глотова, лишь когда предложил ему сходить за компанию и в уборную.
Вечером Георгий Николаевич спросил у бабы Фени, что за тип появился в их доме.
– Внучатый племянник дедова племянника, – сказала бабка и задумалась, что же она такое сказала. – Десятая вода на киселе. Неделю как объявился. Собирается в Москву съезжать.
– А до этого где жил?
– В Грузии где-то.
Суворов задумался. Не нравился ему ни сам Глотов, ни то, что он из Грузии, ни то, что он собирается в Москву. Он спросил деда, что за родственничка принес в их глухомань господь, и родственник ли он вообще. Оказалось, в самом деле дальний родственник.
– Приехал и живет, – пожал плечами Иван Петрович. – Я не гоню. Пусть живет. Вот только балаболит шибко много. У меня от него в голове словно мухи зеленые летают.
Нарисовался Глотов и ввиду близости вечера попросил у Ивана Петровича самогону.
– Я самогон не гоню, – отперся Иван Петрович. – Наливки и настойки делаю, бражку.
– Да ну, не может быть! – заявил Глотов. – Настойки-то не на скипидаре делаете?
– Вам же Иван Петрович, кажется, ясно сказал, что нет у него самогону. А для наливок и настоек, будет вам известно, водка идет, – не выдержал Суворов.
– Водка тоже сойдет. Еще даже лучше, – не унимался Глотов. – За встречу?
Иван Петрович, чувствуя себя крайне обязанным и конфузясь от этого, полез в шкаф за водкой, которую привозил ему Суворов исключительно для целительства.
– Иван Петрович, не надо, – остановил его Суворов. – Я привез. Достаньте закусочки. Отметим мою премию.
– На заводе дали? – поинтересовался Глотов.
– Да, взял, пока дают, – сказал Суворов.
– Всем, что ль?
– Кто смел, тот и съел, – ответил Георгий Николаевич, разливая по стаканчикам водку.
Глотов заерзал на месте, как бы собравшись бежать туда, где дают. «Придуривается», – подумал Суворов, и от этого ему на душе стало нехорошо.
– Ну, – провозгласил Суворов, – смелость города берет. За смелость. Эх, Иван Петрович, до чего ж славные маслята! Как лягушата. В Париже лягушек вместо грибов едят.
– Фу, гадость какая! – перекрестилась баба Феня.
А Иван Петрович с гордостью за отчизну крякнул:
– Бивали мы их, в одна тысяча восемьсот двенадцатом!
– А премию за что дали? – спросил Глотов.
Суворов рассмеялся:
– Никак и вы собрались ее получить?
– А что?
– Ничего. До премии я за двенадцать лет диплом и две диссертации защитил…
– Две, а зачем две?
– Вы, Алексей, откуда к нам пожаловали?
– С Тбилиси, а что?
– Ах, «с Тбилиси». Ничего. Я думал откуда-то оттуда, – Суворов помахал рукой в сторону севера. – Интересно получается: вы спрашиваете «А что?», а я отвечаю: «Ничего».
– А что?
Рассмеялась даже баба Феня. Суворов, воспользовавшись паузой, перехватил инициативу:
– И как вам Тбилиси? Там есть какие-нибудь свои Воробьевы горы?
– Воробьевых гор нет, – ответил Глотов. – Зато есть Кура.
– А вы там где жили?
– На берегу Куры, – уклончиво ответил Алексей.
«Ага, – подумал Суворов, – нам есть что скрывать». И он еще раз наполнил стаканчики водкой. Подозрения Суворова усилились, когда на его очередные конкретные вопросы о топографии местности и обычаях жителей Тбилиси Глотов вдруг прикинулся захмелевшим и пошел спать. Ему баба Феня постелила в угловой комнатке с одним маленьким окошком в сторону леса.
Настала ночь, темная, глухая. Суворов слышал, как по комнате бродит Иван Петрович, о чем-то причитает баба Феня, как Глотов в дальней комнате вытаскивает из-под кровати чемодан и долго щелкает его замочками. Наконец все угомонились и уснули. Суворов лежал на спине, закинув руки под голову, и глядел в потолок, на котором едва-едва угадывался лаз на чердак. «Что же раньше я не замечал его? Столько сплю на этом месте… Ни разу не слазил на чердак…»
Вдруг послышался шорох, как будто просыпался песок. Вроде как по диагонали потолка прошли шаги. Это длилось краткие мгновения, и пока Суворов сообразил, что шум доносится с чердака, и прислушался, всё вновь стихло. Слышались звуки где-то вне дома, но они не обостряли чувства, как звуки над головой. Суворову стало казаться, что кто-то бродит вокруг дома. Вроде как синяя тень промелькнула мимо окна. «Как тогда в Тифлисе», – подумал он и вспомнил, как искал Софью и Лавра. Ему вдруг показалось, выйди он сейчас в дверь, и перед ним опять будет та самая дорога, залитая луной, будет река серебриться внизу, два силуэта, ушедшие от него навсегда, будут идти впереди него на расстоянии не более ста шагов, но этих ста шагов ему никогда не преодолеть… Суворов вытер слезы, словно кто-то мог увидеть их. Он всё отдал бы, чтобы их увидел Лавр, увидела Софья, он стал бы для них ребенком, но… что толку! Он ощутил руку матери на своей голове…
На чердаке точно кто-то был! Георгий бесшумно поднялся в рост на кровати, надавил на крышку лаза, она подалась. Ему на мгновение показалось, что он вновь в Тифлисе, в подполе, а наверху все – Лавр, Софья, Залесский…Он замер. Всё было тихо. «Наверно, тоже затаился и поджидает меня», – подумал непонятно о ком Суворов. Он легко соскочил с кровати, достал из сумки фонарь и полез на чердак. Когда он оказался в треугольной перспективе чердака, ему всё казалось, что кто-то стоит у него за спиной. Он отдавал себе отчет, что этот кто-то не мог появиться ниоткуда, он мог появиться только из него самого. И это наполняло душу восторгом и мистическим ужасом. И он не зажигал фонарь, чтобы не развеять ощущение иллюзорной реальности, пропитавшей его, как салфетку, иллюзорной реальности более глубокой, чем та, что осталась под ногами, там, где кровать, сумка, честолюбивые планы, грусть.
Он прошел по чердаку из конца в конец, опрокинул какое-то ведро. Ведро не звякнуло, а глухо ударилось, и из него с шелестом просыпался песок. «Я это всё и слышал там внизу», – подумал Георгий. Он подошел к окошку сердечком и посмотрел в него. Над землей висела полная луна, камни серебрились на дороге, как огромный змей, лежала под черным небом река. И по дороге, не уменьшаясь и не удаляясь, шли, шли, шли два синих силуэта…
Светало. «Кто каждый день начинает с чистого листа, тот никогда его не заполнит, – подумал Суворов. – Надо сегодняшний день заполнить поскорее. Главное – узнать, что надо этому Глотову?» Однако с утра в голове туман. Когда в голове туман, он просачивается наружу, стелется над рекой, полем, заполняет низины и кусты, окутывает всю землю и делает серыми траву и домашние тапки, забытые на веранде. Когда в голове туман, мысли – появляющиеся и тут же пропадающие– кажутся неуклюжими, громоздкими, чужими. Когда в голове туман, не верится, что появится солнце.
Солнце появилось. Проснулись птицы, букашки, люди.
Утром Глотов, под предлогом изучения окрестностей, увязался за Суворовым. Георгий Николаевич хотел было раз и навсегда указать непонятливому товарищу его место, но передумал. Он вспомнил о чердаке и решил, что нельзя ничего предпринимать самому. Нельзя зажигать до поры до времени фонарь. Темнота сама раскроет себя. Из темноты лучше видна другая темнота.
– И что же в окрестностях села Горюхина интересует вас? – спросил он его.
Оказывается, всё. Прекрасно. Это Суворову даже понравилось. «Я тебя потаскаю», – решил он. Во время прогулки, если можно назвать прогулкой лазание по оврагам и чащобам, Георгий Николаевич убедился, что Глотов не только настырный, но и весьма злопамятный товарищ. Когда он стал допытываться у него о его ближайших планах, тот ответил:
– Любопытство не порок, но порядочное свинство. Кхе, кхе, Георгий Николаевич. Ближайшие мои планы состоят в том, чтобы состыковать их как-то с вашими.
Суворов решил, что ослышался.
– С моими? Позвольте, что же, вы думаете со мной сотрудничать?
– Вот именно, это как раз то слово, которое я подбирал – сотрудничать. Да, я думаю с вами сотрудничать и, мало того, мы с вами уже сотрудничаем.
– Великолепно! Вы, наверное, политэконом? Там желаемое идет впереди результата. Объяснитесь, а то скоро идти домой. Хотелось бы дома не обременять себя и вас фундаментальными вопросами.
