— Ага. — Андрей почесал в затылке, вспомнив, что сменной одежды у него нет. Не голым же почти сутки сидеть? Впрочем, раз уж ему отвели отдельную комнату, можно переночевать и нагишом. Если что, в одеяло завернется, яко в римскую тогу. — Ладно, была не была. Показывай баню.
* * *
К зоринской усадьбе отряд Умильного подошел едва ли не самым последним. Впрочем, позорного в этом ничего не было — просто земли Ильи Федотовича находились дальше всех от места сбора. Внутри крепостцы собравшееся войско, естественно, не помещалось, а потому шатры стояли снаружи, возле дубового частокола. Многие из этих походных домов были хорошо знакомы и боярину, и его холопам. Немецкие белые парусиновые шатры принадлежали помещикам Хробыстину и Лыкову. Сказывали, привезли они их из Смоленского похода. Но не захватили в бою, а просто купили в одном из тамошних городов.
Атласный переливистый остроконечный «дом» выдавал присутствие Федора Шуйского. Эту красоту подарил его деду отец нынешнего государя. Серая невысокая палатка — боярина Дорошаты. Хотя в его руках и находилось целых пять деревень, но владения были лесистыми, пашни смердам еле хватало, и богатством помещик похвастаться не мог. Украшенная шелковой лентой удивительно сочного изумрудного цвета юрта принадлежала кавалеру Лебтону, переселившемуся на Русь из далекой Баварии. Ушлый немец, присягнув царю и получив на кормление безлюдные земли на правом берегу Косы, населил их буквально за несколько лет, не отпуская освобожденный во время походов полон, а осаживая его в своих владениях. Его деревеньки так и назывались по местам, откуда он привел смердов: Астрахань, Волга, Кукморы, а то и просто — Полон, Степные. За юртой немца стояло несколько точно таких же, но попроще, крытых войлоком и коврами. Это примчались на подмогу те самые татары, которых поначалу опасались местные бояре: Ирим-мурза, Калтай, Чус-бек, Ардаши, Ухтым-бей.
Если все собравшиеся помещики, как и Умильный, привели с собой хотя бы по половине воинов, общая рать должна насчитывать не менее трех сотен конников. С такой силой полутысяче степняков никак не управиться.
— Касьян, — оглянулся на холопа Илья Федотович, — расседлывайте лошадей, становитесь лагерем. Я скоро.
Хотя ворота усадьбы были распахнуты настежь, боярин Умильный из вежливости спешился снаружи, перекрестился на надвратную икону и вошел во двор, ведя коня в поводу. Тут же подбежал местный холоп, забрал скакуна. Гость остановился, повел плечами. Зловеще зашелестели кольца байданы. Но Семен Васильевич Зорин ждать не заставил, торопливо вышел на крыльцо, спустился навстречу:
— Здрав будь, Илья Федотович. Заждались мы тебя. Проходи в трапезную, садись к столу. Подкрепись с дороги чем Бог послал.
В обширной комнате, стены которой были обиты дорогим иноземным бархатом, а стол покрывала алая атласная скатерть, было тесно от собравшихся воинов, все, как один, одетые в броню, и звон железа временами перекрывал голоса людей.
Вернувшись на хозяйское место, боярин Зорин выбрал с опричного блюда[83] сочный кусок мяса, положил на хлеб, подозвал прислуживающего мальчишку, приказал передать новому гостю. Поднял кубок:
— За здоровье соседа нашего Ильи Федотовича!
— Много людей привел? — поинтересовался у Умильного оказавшийся рядом длинноусый и круглолицый татарин Ардаши в панцирной кольчуге.
— Два десятка.
— Это хорошо, — кивнул Ардаши и тут же похвастался: — А я полсотни набрал. И нукеров, что в разрядные листы записаны, и еще двадцать молодых, у которых только усы пробиваться начали.
— Ты мне лучше скажи, Иса Камович, — Умильный достал ножичек с перламутровой рукоятью, который он носил именно для таких случаев, принялся резать поднесенное мясо на тонкие ломтики, — ты мне скажи, откуда тут татары взялись? Казань вроде замирена. Ханы государю в верности поклялись.
— То не татары, — презрительно хмыкнул Ардаши. — То плешивые собаки со степи прибежали. Разве татарин три дня на месте стоять станет, коли воевать пришел? Татары уже и усадьбу сию сожгли бы, и деревни окрестные опустошили. А это так, шакалы безродные. Сами пришли, сами и боятся.
— Откуда ведомо, что стоят?
— Сын боярина Зорина с холопами в дозоре караулит. Полдня назад вестника прислал. Семен Васильевич сказывает, самим на татей идти надобно. Разогнать, пока беду не сотворили. Поутру, мыслю, и пойдем.
— Угу, — задумчиво кивнул Илья Федотович, накалывая ножом кусочки мяса и отправляя в рот. Пожалуй, он узнал все, что хотел. И где татары, и когда кованая рать выступать против них будет. Утром — это лепо. Кони и холопы отдохнуть успеют, со свежими силами в сечу пойдут.
Вот только почему степные разбойники третий день на месте стоят, не двигаются? Странно это. На уловку хитрую похоже…
* * *
Агриппину родители иногда все еще называли Рипой. Но теперь все реже и реже. Вместе с маленьким именем для нее были связаны все детские воспоминания: как качалась на веревке под яблонями, как плела веночки, пытаясь украсить ими то маму, то отца, то корову или овец. Тогда она чаще слышала: «Рипа, хочешь меду?», «Рипа, иди творожку попробуй!», «Рипа, смотри, что папа для тебя сделал!». Потом пошло: «Агриппина, посмотри за курами», «Агриппина, покорми поросят», «Агриппина, принеси воды». И чем чаще девочка оказывалась «Агриппиной», тем дальше и дальше в прошлом оставалось ее босоногое детство.
Босоногое в прямом смысле этого слова, поскольку вместе со взрослым именем она приобретала и взрослые одежды. Если раньше на все случаи жизни Рипе хватало ситцевой и полотняной рубашки, то у Агриппины появились сапожки и лапти для жаркой погоды, она наравне с матерью могла пользоваться большими валенками, рубашка у нее теперь была сатиновая, которую она уже сама вышила разноцветным катурлином. Сарафанов имелось и вовсе два — один простой, на каждый день, и один из паволоки. Платков так и вовсе пять. Обычный повойник, повойник с набитным рисунком, платок теплый, платок шерстяной, пуховый платок. Без платка девушке ведь нельзя, грех простоволосой ходить. Ну и, разумеется, еще пару юбок они с матерью сшили, полушубок овчинный отец стачал. Хоть и не суконный, как у бояр, зато теплый.
Правда, о теплой одежонке думать было еще рано. Лето, чай, в разгаре. А потому к колодцу Агриппина шествовала в обычном повойнике и сарафане холщовом, простеньком. Черпанув общинной кадкой воды, она перелила ее в свои ведра, подцепила их коромыслом, привычным рывком подняла на плечо, тронулась по тропинке, аккуратно переставляя ноги.
Мимо промчался конь, но стук копыт замедлился, вернулся назад…
