Помните, мамо, як вы рассказывали, что батько ваш, а мой дид Нечипор в турецкую войну в Болгарии у Плевны-города загинул? Просился я у начальства пустить меня до той Плевны, хоть могилку пошукать: так не пустили же ж! Побывал вместо того на русском кладбище у Свиштова, в храм зашёл помолиться и на могилы поклониться от народу православного. Уважают болгары нас, крепко помнят, что русская армия их всех спасла, когда османы чуть не под корень всех после повстання резали, ни дивчат ни дидов старых не щадили. Только жалятся, что пол-Болгарии под турками осталось и вышло, что люд православный под басурманом стонет, як до Богдана стонала Украина под ляхом и татарином: татары-то бусурманы, а ляхи хоть и крест носили, а были мы для них хуже худобы бессловесной, ниже свиней православного селянина украинского считали.
Вот ты, Тарас, в письме спрашиваешь, красиво ли это царство Болгарское? Хорошо ли живут селяне? Расскажу, раз уж выдался час свободный. Селяне тут живут по-разному, есть заможные, а есть и гольтепа, навроде нас. Но в основном хозяйнуют справно. Растёт тут багато такого, чего у нас нет, та же ягода виноградная: почитай. В каждом садочке лозы. Язык с нашим схож, колы не быстро балакают, то разобрать можно не всё, так дуже богато. Теплее здесь, чем на Полтавщине, но зимы, кажут, холодные. Бог даст, доживу — побачу. А вот на красоту тут, брат, дывыться немае часу. Всё тот шлях железный забирает. Одно славно: не всё в мастерских пыльных работаю, как в депо было, а больше приходится на воздухе. Вот зараз напишу, что та стройка с себя представляет.
Вот представьте: со всех сторон стук, звон, лязг, хрипы, брань. Из инструмента всё больше у рабочих грабарки, ломы, кувалды, трёхпудовые «бабы» да тачки. Гравий. Шпалы. Рельсы. Костыли.
Кругом разноязыкая мова: русская, татарская, наша малороссийская, в трёх верстах позади — болгарская, в двух впереди — и вовсе китайское лопотание: «синь-тэнь-кан лян-холосё, капитана». Вот ходей, ей-богу, жаль: уж на что у нас народ бедный бывает, а те и вовсе. Тут есть такие китайцы, у которых только одни штаны синие и сорочка, а всё остальное нужда съела. А грошей им не платят на руки: начальство кажет, что пересылает в китайский банк, потому как ходи эти сплошь должники у богатых купцов тамошних и у ихнего китайского царя: налогов за каждым за двенадцать, а у кого — и за двадцать годов скопилось неуплаченных. Вот их и завербовали на стройки: кого в Россию на Мурман и в Сибирь железку вести, а кого — сюда, в Болгарию. Выдали, ясное дело, сколько-то грошей вперёд, так ходи их семьям поотдавали: у каждого жена, детишки по фанзам бегают. Это они так кажут: «фанза». По нашему хата, значит. Многие ходи уже по-нашему выучились лопотать, жизнь-то заставляет. Половина мовы нашей, половина — болгарской. Были б они хоть православной веры, им бы в праздник, который на Покров день был, хоть облегчение было бы, а так работать пришлось. Но они даром, что не нашего бога люди, но народ хороший, трудолюбцы.
А днями, как ветку дороги соединили с той веткой, которую от Видина тянули, мы чудо-машину видели. Мимо нас проехала, с нашей водокачки в паровик себе воду набирала. Называется «бронепоезд»: попереду платформа вся в железе, на ней гармата здоровая вперед уставилась, кажуть, шестидюймовая гаюбица, за платформой вагон весь железный, с борта две полубашенки торчат с кулеметами, на крыше тоже башенка, вроде бы для обзору, потом паровик, тоже железом обшитый, а в хвосте ещё один такой же вагон и платформа простая, всякими рельсами да шпалами груженая, и не просто так, а по бортам выложена, навроде стенок: чтобы случ-чего добавочная защита была солдатам. Кажут люди, что той бронепоезд с России на пароходе Доброфлота за четыре рейса в Варну перевезли, вместе собрали да на север отправили к румынской границе: на случай австрияки нападут. Что им ту Румынию насквозь пройти по краешку: бешеной собаке сто вёрст не крюк, як кацапы кажут.
А ты, Тарас, жалей Ганну и живите тихо, не ссорься с матерью, бо она у нас в тех наймах и так высохла, як та трава в засуху: як был батько жив о нас заботилась, роздыху не зная, а як состарилась — ещё хуже стало. Хватит ли у вас хлеба и проса до новины? Не забудьте ж, мамо, як те гроши — двенадцать рублей — получите, справить Ганне чоботы: она заработала, всё лето за чужими овечками приглядая.
Остаюсь молиться за ваше здравие, обнимаю вас всех и целую. Ваш Митрий.»
Глухой, неведомой тайгою,
Сибирской дальней стороной
Бежал бродяга с Сахалина
Звериной узкою тропой.
Шумит, бушует непогода,
Далек, далек бродяге путь.
Укрой тайга его глухая, —
Бродяга хочет отдохнуть.
Народная песня
Бежать с государевой каторги было непросто. Но каторжане с завидным постоянством «уходили слушать соловья» и с Зерентуя, и с копей Нерчинска и даже с окружённого со всех сторон морем Сахалина… «Глухой звериною тропою» шли они — кто неделями, кто месяцами — на запад, держа путь к далёким родным очагам или на юг, в заамурские земли, где на престоле сидел не малолетний царь Алексей, за спиной которого маячила тень грозного регента Николая, а косоглазая императрица Цы-Си, не любившая северных соседей и потому не выдававшая беглецов российским властям. Бежали матёрые воры-Иваны, бежали затурканные фраера-черти, бежали штрафные солдаты, бежали политические всех направлений и «расцветок»: от «чёрных» анархо-максималистов до «бял-чырвоных» сепаратистов «Велькой Польски од можа до можа».
Бежать с каторги было трудно. Не в пример проще казалось бежать из ссылки-поселения… Но так только казалось. Конечно, ноги ссыльных не «украшали» кандалы, да и караулили их не солдаты воинских команд, а местные пристава, к которым через день требовалось приходить, дабы отметиться, собственноручно расписавшись в толстенной отчётной книге. Однако же за каждым шагом ссыльнопоселенцев зорко следили глаза местных жителей — крестьян или казаков, повязанных круговой порукою: в случае побега поселенного в селе или станице «политика» на местную общину налагался штраф аж в тысячу рублей — огромадные деньжищи! А уж ежели в течении года, то есть срока, в который этот штраф положено уплатить, беглец не сыщется, то на общину сверх суммы штрафа налагалась пеня в размере трёхгодичного денежного содержания станового пристава. Разумеется, таёжные «аборигены» вовсе не горели желанием терять тяжким трудом заработанные рубли по милости каких-то ссыльных «варнаков» и «политиков», а вот от трёшницы или десяточки, перепадающей от полиции за участие в поимке беглецов никто и никогда не отказывался.
