А Марья Игнатьевна уже говорила красиво, порой с изысками и всегда от души – что позаслушаешься. Иногда же молилась в углу за мужа свово, Ивашку-Иванушку, чтоб господь вразумил, да за подраставшую дочку Оленьку, чтобы ей упаси бы чего.
– Крепко верующая уж ты у меня! – смеялся Василич бывало над ней, как назначенный ещё о ту осень попом Гаврилою в потомственные атеисты. – Смотри в вольнодумство не обратись с устатку-то!..
Но сам именно в такие моменты любил погладить её по шелковисто-упругой пизде: Марья Гнатьевна в минуты моления покорна была и смиренна особо, что Василича всегда одновременно и утешало, и тревожило, и было всей иё нежностью на руку…
Характерами Иван Васильевич с Марьей Игнатьевной за многие совместно нажитые годы были довольно похожи уже. Оба покладистые, с людьми схожие, в меру степенные. Но были и различия, уж каждому, наверное, браку присущие.
Вот Марья Гнатьевна, к примеру, покладиста была в отношении разрешения сложных житейских споров. А Иван Васильевич больше любил покласть на обязательные виды занятий.
Или Марья Гнатьевна со всеми подряд, почитай, людьми общий язык легко найдёт, а Василич боле женский пол предпочитал. Что поделаешь – с выбором…
Да сызнова вот же взять этот самый вопрос с теми немцами – хоть в общем согласие и наблюдалось, как вынесенное на сельсовете и обсуждению не подлежащее – ждать и всё – а… А в частности каждому по-разному жда́лось. Марья Гнатьевна ждала беспокойно, тревожилась почём зря, иногда выскакивала в споднем на зорьке в уличный ряд.
– Чиго?! Не идут? – иногда смеялся, а иногда был и строг с ней Василич: утро же! Спать бы и спать… – Эх-ты! Ебёна-курёна, разведчица!..
Но вставлял с удовольствием: больно с беганья по первороску была супруга взогрета и снизу мокра…
Сам Иван Васильевич ждал этих гостей без излишнего выверту, немцы немцами, конечно, хуй их знает и что, но не терять же головы от событий возможных вокруг, голова должна быть на месте всегда, на плечах!
Хоть что правда, то правда – не хватало прямой информации об окружающем мире с тех пор, как ушло в эвакуацию всё стратегическое село, а вражеские союзники из америки заглушили первую и единственную программу сельского радио буржуйскими голосами. По-нерусски Василич не понимал, а последние слова Вождя и Учителя сорвавшиеся с сельсоветского ржавого репродуктора запали в душу: «Враг должен быть уничтожен изнутри. Фашизм – категория нравственная, а идеология унизительная. Немец – брат русскому человеку. Фриц – однополчанин Ивана. Фашизм же взывающий к жестокому и бессмысленному противоположен в основе своей идеям светлого будущего и должен быть уничтожен. Уничтожен каждым индивидуально и в первую очередь в самом себе. В этом наша сила. Враг будет разбит. Победа будет за нами!..».
О самих же немцах Василич с Марьей Гнатьевной знали лишь понаслышке. Что да, есть такой народ, даже будто бы технически грамотный и европейски культурный. Но верилось не всегда.
А как поди, когда отродясь ни один немец в их края не наведывался!
Правда, в последнее время обрывки сведений с фронтов боевых действий стал приносить партизаном Игнат Постромка́. По его словам он встречал «кой-кого из своих тут кой-де». Но Василич Игнату верил заново опять не всегда, потому как в краях их округ на тридцать и сорок вёрст «кой-кем из своих» мог быть только медведь, а Игнат он хоть и лесник, конечно, и партизан, но жопу ведь лишний раз от печки же не оторвёт! Молодец.
Одним словом неделю ждали уже, а немца всё нет. Ну нет и нет – своих дел…
* * *
А первым делом о ту весну было, что понравилось Иван Василичу дочку Оленьку за жопу брать. Нет, не срам какой чтоб дитя пугать, всего четырнадцать лет, но при случае как подставлялось ему, так уж не упускал. Да и что – жопа ж мягкая, тёплая, а Оленька уж оволосела поди может быть, так было с чего её теперь полюбить.
Хоть Василич, к слову сказать, и всегда дочку единственную уважал, любил, тешил сызмальства. Потому он, к примеру, с ней шил. Говорит «Давай покажу!», чтобы пальчик ей не уколоть и так далее, а какое там покажу, когда показывать доводилось всё больше самой Оленьке. «В зубы нитку-т возьми! Ум не зашить, как присутствует!», смеялся Иван Васильевич, а шил то подол на ней, то рукав, то блузу, зайдя со спины. И если грудь была несмела у Оленьки ещё, то ножки гладкие до бёдер были уже ох и ого, усмотрел Василич. Под мыхой пух тёмный вьётся – доводилось видать. Шить Василичу нравилось.
И вообще с дочкой и корову доить стал порой, и в лес, и даже мужским каким делам её обучал. Голубей пускать!
Марья Гнатьевна поначалу ворчала – «Ну что ты до ей пристал? Дюже мягкая? На голову б ищо закинул дочке подол!». «Мала ещё – на голову!», строго отвечал Иван Васильевич. Мария же Гнатьевна скоро перестала ворчать, видя как и дочка всё при отце теперь, и муж гляди чего лишнего в доме с пользою сделает.
И всё шло бы по-тихому, а тут припёрся вонтот партизан. И чуть не с порога рассказал на всю горницу, что «Неурожайный, вам прямо скажу, год этот, нынче, на баб. С эвакуацией вашей!..» и так далее. И на вывод подал – «Уж придётся, Матрёна, тебе потерпеть…». На что Мария Игнатьевна попросила Оленьку закрыть уши, улыбнулась и сказала ему в ответ доброе:
– Пыйшов на хуй! – и кивнула: – Всё, Оленька, открывай.
И Игнат остался у них на ночь. Ебал он в ту ночь Марию Игнатьевну на русской печке по разному, а Иван Васильевича тревога брала: как же в ночь-то лес остался без партизанской охраны!.. И, в конец, не утерпел – слез с кровати, накинул сермяжный пиджак и пошёл с мыслью лес охранять.
В сени вышел, да думал кошку Марфушку пригладить, а как глядь, а то Оленька ссыт. Дело нужное, что тут сказать, особенно если ночью. Так он пригладил тогда Олюшку. Наверху, и внизу, и пошёл.
Когда слышит шаги за собой. Обернулся – сонная Оленька провожает его.
– Ты куда?
– Это ты куда! Я – в лес партизанить всю ночь, дело важное. Порядок быть должен? А ты спи иди. Утром приду – расскажу.
– Я с тобой!
– Ну как же! А спать?
– Завтра потом. И не хочу я спать, с чего ты взял! Хочу партизанить всю ночь!
Ну, тут что? Пришлось взять. Вместе пошли. А ночь лунная на Купала, ветерок лёгкий свежий в рубахах шуршит, филин далеко себе охает, хорошо стало быть им идти. Вот Оленьку ни с того любопытство и разобрало.
– Тять, – говорит, – а чего это дядя Игнат нашей матушке такое нарассказал за вечером на ушко, что и до́си ебёт?
Василич споткнулся слегка, но сдержал форму.
– Чиго-чиго! Про мисиршмит обещал рассказать! И как советский танк Т-34 стреляет, что знает сказал…
