Каждый историк, говоря о модернизациях в России, выделит некие их общие черты:
— все они были запоздалыми, поэтому проводились в ускоренной форме;
— все осуществлялись через политическое принуждение, с материально-ресурсной и человеческой расточительностью (после реформ Ивана Грозного и Петра Великого население России уменьшалось на одну пятую);
— основной риск ускоренных модернизаций состоял в том, что все они срывались либо в контрреформу (в форме реакции), либо — в революцию (в облике смуты); при этом движущими силами реакций и революций неизменно выступали неконкурентные группы населения;
— главным (часто — единственным) субъектом российских модернизаций являлось политическое руководство страны;
— в качестве правительственных инструментов модернизаций использовались политические элиты;
— социальная база модернизаций неизменно оставалась узкой (петровский придворный экономист Посошков писал: «Один царь тянет в гору, а миллионы — под гору»);
— все модернизации осуществлялись в мобилизационном варианте[93].
Но конструирование этих черт отнюдь не означает, что преобразования могли идти только в определенном, как бы заранее заданном русле.
Взгляд на историю как цепь вероятностных событий, где переход от одного звена к другому происходит в результате сознательного или случайного выбора, выделение в реальной истории событий разной степени вероятности позволяет лучше понять глубину реформ и степень их воздействия на последующее развитие общества.
Оценка благоприятности исхода сценариев по разным критериям позволяет во многом уточнить и даже изменить наши знания о значении многих исторических событий. Историк И. Павловский, к примеру, ставит вопросы, касающиеся реформ Петра, и вопрошает — а была ли альтернатива?
«Нужны ли были реформы Петра I, собственно, Петр ли изменил путь нашей истории или это уже было сделано до него, единственно ли возможным был путь его реформ или все-таки были иные варианты? Без обсуждения этих вопросов говорить о возможных путях развития нашей страны в XVIII веке безрезультатно. И даже в политике история России того времени была не просто болтанием между Сциллой самодержавия и Харибдой либерализации. На мой взгляд, приписываемая нашей политической истории альтернатива — пойти наконец западным путем или продолжать упрямиться и сопротивляться либерализации России — слишком уж примитивна. Если говорить о путях развития страны в послепетровскую эпоху, то в этом случае выбор, по моему мнению, может стоять не столько между продолжением имперской политики и либерализацией страны, сколько между реформами в политике — как внутренней, так и внешней»[94].
Можно назвать, наверное, немало возможных сценариев развития реформ и модернизации в России.
Так, в романе «Гравилет «Цесаревич» В. Рыбакова романовская империя процветает благодаря тому, что Великие Реформы Александра II увенчались успехом. Этот роман — как бы грезы об идеальном обществе, свободном от политических и социальных конфликтов, существующем в параллельном исторической реальности мире. Здесь, в Российской империи 1997 г., власть мудра и гуманна, насилие почти изжито, и даже коммунисты здесь — поскольку в «ирреальности» Рыбакова они давно уже отказались от вульгарной идеи обобществления собственности и поднялись к идее обобществления интересов — уже не политическая партия, а «конфессия» во главе с «Патриархом коммунистов», идеалистом и мечтателем. Этот мир по сравнению с миром реальным не что иное, как «рай», о чем прямо и недвусмысленно говорит сам В. Рыбаков устами одного из персонажей романа.
Но всякая альтернатива будет неизбежно наталкиваться на существующие политические, экономические обстоятельства и социокультурные особенности общества, на обширные «пласты традиционализма». Выявление возможных альтернатив модернизации неизбежно приводит к выводу, что различные сценарии будут заканчиваться одним и тем же — возвратом к той действительности, которая сложилась в России в ходе реализованной модернизации.
К примеру, тот же вариант развития России в пореформенный период должен учитывать «феномен радикализма». Радикалы в России представляли своеобразный слой разночинцев и полуинтеллигенции, сознание которых формировалось под влиянием европейских социалистических идей. Но, поскольку между этими идеями и действительностью пореформенной России существовал разрыв, перенесение их на российскую почву не могло родить ничего, кроме мифов, которыми и руководствовались теоретики и практики «революционного движения»[95].
Так, деревня оказалась невосприимчива к абстрактным политическим лозунгам, с подозрением отнеслась к социалистическим агитаторам и предлагаемым ими планам общественного переустройства. Крестьянство в целом сохраняло лояльность по отношению к самодержавной власти и связывало с ней свои надежды на справедливое решение вопроса о земле.
Поэтому после резких скачков и, казалось бы, необратимых преобразований очень многое в России вновь возвращается «на круги своя», причем возвращается не только то, что действительно необходимо для сохранения ее своеобразия и самобытности, но и то, что является далеко не самым лучшим в характере народа и правящей элиты, что тормозит ее культурное и социальное развитие — апатия и приниженность значительной массы населения, бесправие рядового человека перед начальством, несоблюдение законов и властями и гражданами, самодурство и насилие власти и т. п. В этой связи А. Ахиезер по праву апеллирует к такому негативу, как мощь традиционализма, всегда препятствующая полноценной модернизации. «Верховная власть в России, начиная с Петра I и по сегодняшний день, много раз пыталась осуществить хозяйственно-экономические реформы, но, в конечном счете, ни разу не достигала ожидаемого результата»[96]. «Культурологические и социокультурные исследования, — утверждает он, — позволяют понять: глубокий смысл хозяйственно-экономических реформ в России в том, чтобы компенсировать различными способами острую нехватку в массовой культуре ценностей, ориентированных на хозяйственно-экономическое развитие, на прогресс. И причина здесь одна: российское общество в своей исторической основе традиционно. Наследие давно ушедших времен и сегодня мощно влияет на сознание и поведение людей»[97].
Об этом повествует и социолог К. Костюк: «При достаточно глубоком усвоении западноевропейских модернизационных моделей Россия всегда сохраняла нетронутыми базовые структуры традиционного общества, которые и блокировали ее самостоятельное развитие. Наиболее явно противоречие между современными и традиционными чертами проявилось в тоталитарном советском обществе, которое, участвуя на равных с современными демократическими обществами в технической революции, восстановило при этом самые архаичные основы с элементами сакрализации сознания и восточного деспотизма. Демонтаж этих структур лишь изменил формы всепроникающего противоречия между архаикой и модерном, проявляющегося в многочисленных контрастах постсоветской действительности. Переплетение старого и нового, традиций и новаций здесь столь многообразно и сложно, что не позволяет применять стандартные модернизационные концепции к России»[98]. В таком обществе не было условий и стимулов для равного участия всех в свободной социальной конкуренции на рынке труда и способностей.
