Триполи был выбит из седла, но не окончательно.
— Мишель, вы все время повторяете, что не знаете смысла пророчеств, которые записываете. Да будет вам, доверьтесь мне. На этот раз вы раскрылись полностью, нравится вам это или нет.
— Но я прекрасно знаю значение этого катрена! — запротестовал Мишель с отчаянием.
Он хорошо помнил те образы, что прошли перед его глазами, когда Парпалус диктовал ему катрен.
— Там говорится о борьбе двух императоров, Ангела Старшего и Ангела Младшего в Византии три века назад. Младший победил Старшего и велел его ослепить в тюрьме Анемас в бухте Золотой Рог. И крестоносный флот, осаждавший город, соединился с венецианским. Теперь понимаете?
Триполи удивился, но согласился:
— Если все так, то ваше пророчество относится к прошлому, а не к будущему.
— Мои пророчества рождаются в сфере, где времени не существует.
Мишель понял, насколько поражен его друг, но вдаваться в более подробные объяснения не хотел. По счастью, Триполи переключился на более скромное наблюдение:
— Вы сами не так давно говорили, что предвидели смерть короля.
— Да, но не в этом катрене! В другом! Слушайте и судите сами. Я тоже прочту наизусть.
En l'an qu'un oeil en France regnera
La court sera a un bien fascheux trouble:
Le grand de Bloys son ami tuera:
Le regne mis en mal et doute double.
В тот год, когда один глаз правит Францией,
Придет двор в неприятное волнение.
Блуа великий друга умертвит,
Страна в беде, в большом двойном сомнении[21].
— Сами переведете?
— Кое-что… — пробормотал Триполи. — Когда большое око…
— То есть великий король. Око в египетских иероглифах, которые я изучал, означает монарха. На самом деле это символ солнца.
— …будет править Францией, двор окажется в ужасном положении. Вельможа из Блуа убьет друга. В королевстве все встанет вверх дном, и неопределенность удвоится.
Мишель мрачно усмехнулся.
— Понимаю, что эти строки мало что вам говорят. К сожалению, я все время имею дело с некомпетентными издателями, склонными к спешке. У меня в рукописи стояло grain, зерно, а не grand, вельможа.
— И что это меняет?
— Как полное имя графа Монтгомери?
— Габриэль де Лорж, владетель… — Триполи оборвал себя на середине фразы. — понял! L'orge! Ячмень!
— Лорж проводил при дворе в Блуа большую часть года. И должен вам сказать, что в прозаическом альманахе за тысяча пятьсот пятьдесят девятый год я предсказал на июнь гибель принца или суверена. И сразу же написал, что Франция возвеличит своего монарха. Что и происходит в данный момент.
Тут колокола всех церквей Салона и впрямь начали звонить. Потрясенный способностями Мишеля, Триполи побледнел и бросился к окну. Вся семья жившего напротив мельника столпилась на пороге. Население Ферейру, побросав дома и лавки, высыпало на улицу.
— Не хотел бы я, чтобы траур по этому негодяю послужил поводом к новым преследованиям гугенотов, — сказал Триполи. — Почему меня никто не слушает? Мы сильны, как никогда. С нами Бурбоны из Наварры, Колиньи, Конде — лучшая знать королевства. Граф Танде делал вид, что противостоит нам, но и он перешел на нашу сторону. Теперь, когда палач протянул ноги, нам надо только бросить клич и поднять народ против Гизов. Достаточно вспороть тысячу-другую животов — и, при поддержке Англии, скипетр наш.
Услышав такие слова, Мишель пришел в ужас. Образы насилия и жестокостей, мучившие его каждую ночь, были связаны с религиозными конфликтами. Он испытывал симпатию к реформатам и готов был признать, что, может быть, истинная вера принадлежит им. То, во что он по-настоящему верил, был синтез язычества и христианства, где древние олимпийцы, ставшие планетами, сохраняли свою мощь, но в рамках владычества единого, более сильного Бога.
— Боюсь, вы питаете определенные иллюзии относительно народных чувств, — сказал он, пытаясь подняться.
Боль в ногах не утихала.
— А также преувеличиваете, стараясь очернить Генриха. Народ считал его хорошим монархом.
— Что вы такое говорите? — взревел Триполи, перекрывая колокольный звон и нарастающий уличный шум. — За двадцать дней до турнира он отправил в Бастилию всеми уважаемых аристократов. Анна де Бург, Луи де Фор, Поль де Фуа и другие были лишены владений и в цепях брошены в тюрьму. Хорош король, что ожесточается против знати! Да полно, так действовали Калигула, Комод…
— Проблема реформатской церкви в том, что она находит много адептов среди знати и высшего духовенства и очень мало среди буржуазии и народа. В то время как в Германии или Англии…
— Мамочки мои, что за бардак в этом доме!
Последнюю фразу произнес женский голос.
Мишель, которому удалось наконец встать, резко повернулся к двери, но никого не увидел.
— Кристина? — неуверенно крикнул он.
— Это не Кристина, — сказал удивленный Триполи. — Я видел эту женщину, она намного выше Кристины ростом. Должно быть, она поднялась наверх.
С отчаянно бьющимся сердцем Мишель захромал к двери. Триполи его обогнал.
— Я, пожалуй, пойду, пока обстановка в городе не накалилась. Если вам понадобится вооруженная помощь, присылайте за мной. Граф Танде и Марк Паламед запаслись шпагами, и есть еще несколько аркебуз.
Но Мишель уже не обращал на него внимания. Он бросился к лестнице наверх и начап подниматься, с трудом преодолевая ступеньку за ступенькой. Сверху до него долетали голоски Магдалены, Сезара и Шарля, заливался плачем Андре, последний ребенок, которого ему родила Жюмель перед тем, как ее похитили. Догадаться, что творится наверху, он не мог.
У спальни сердце его забилось так сильно, что стало больно. В висках стучало. Он набрался мужества и заглянул в дверь.
Кристина сидела на краешке кровати в окружении троих детей. Четвертого, Андре, держала на руках Жюмель, покрывая его лобик поцелуями. Она подняла глаза.
— Привет, Мишель. Ну как ты? — только и сказала она.
От радости и удивления Мишель застыл на месте. Он вглядыватся в лицо жены, все такое же очаровательное, вот только в обрамлявших его волосах цвета воронова крыла появилась седина. Позабыв о подагре, Мишель подбежал к ней, положил Андре на кровать и со страстью заключил ее в объятия, на которые получил теплый ответ. Он поцеловал Жюмель, но поцелуй получился целомудренный, потому что она отвела губы. Не обращая на это внимания, он ласково провел рукой по ее волосам, глядел и не мог наглядеться.
— Жюмель, как я испугался за тебя! — прошептал он. — искал тебя даже в Италии! Я боялся, что Пентадиус убьет тебя, чтобы отомстить за Ульриха.
Ее глаза удивленно расширились.
— Пентадиус? При чем тут Пентадиус?
Мишель выпустил ее из объятий.
— Разве не он похитил тебя? Тогда кто же?
— Никто меня не похищал, — пробормотала Жюмель. — Ты что, не прочел мое письмо?
Мишель не сразу понял ее, а поняв, пошатнулся. Он сделал знак Кристине:
— Уведи детей вниз.
Девушка взяла Андре и, приобняв остальных свободной рукой, подтолкнула их к двери.
— Закрой дверь, — приказал Мишель.
Застыв, он подождал, пока дверь закроется, и подошел к Жюмель. Никаких чувств он не испытывал.
— Объяснись, — коротко бросил он.
Колокола продолжали звонить во всем Салоне. Жюмель не скрывала тревоги, хотя и не впадала в истерику. Видимо, она заранее приготовилась к неизбежному объяснению.
— Мне нечего объяснять. Если ты прочел письмо, то и так все знаешь.
Мишель все еще не хотел верить в то, что услышал.
— Если мы говорим об одном и том же письме, то ты не могла его написать. И ни одна женщина не смогла бы.
— Насчет других не знаю, а я написала.
Это было сказано безо всякой дерзости, даже с некоторым сожалением. Однако этого хватило, чтобы гнев Мишеля, долго сдерживаемый, вырвался наружу. Впервые за всю жизнь он произнес проклятие. Подняв кулак, он изо всей силы ударил им в стену, оставив на обоях отпечатки костяшек пальцев. С потолка посыпалась труха от источенного жучком дерева.
Жюмель испуганно отступила, но глядела уверенно и глаз не опустила.
— Тебе хочется меня побить, — тихо сказала она, — и в глубине души я тебя понимаю. А вот ты меня не понял…
Мишель изо всех сил ухватился за слабый проблеск надежды, который ему почудился в этих словах.
— В твоем письме содержалось какое-то секретное послание? Какой же я дурак! Я должен был сразу это понять. А я остановился на том смысле, что лежал на поверхности. Это я-то, всю жизнь сочинявший стихи с тайным смыслом!
Он понимал всю ошибочность своего толкования, но страстно надеялся, что она его примет.
Жюмель отрицательно покачала головой.
— Нет, в письме нет никакого скрытого смысла. Мне хотелось свободы, мне нужно было вернуть себе достоинство. Потому я и оставила тебя и детей.
