этот человек и царь неоднократно встречались, хотя и Димитрий и не испытывал особо сильных чувств. В голове странно крутилось словечко «каша», но ассоциаций с пищей мужчина, разумеется, не имел.
— Здрав будь, пресветлейший и непобедимейший Монарх, Божиею милостию Цесарь и Великий Князь всея России, и всех Татарских царств и иных многих Московской монархии покорённых областей Государь и Царь [53] наш надёжа Димитрий Иоаннович! — Громко, но невнятно обратился он ко мне после степенного поклона. — Вельми рад я зреть тя в доброздравии! Ибо слух чёрный по Москве идёт, будто воровским обычаем тя поимали да живота лишили изменщики некие, да во Кремле без мала тыщу людишек твоих убили, из них многих смертию [54]. Ан зрю ныне тя вживе и со войском. Сталбыть, тя Бог любит, коль вдругорядь милость Свою проявил, чудесно спасши семя государя Иоанна свет Васильевича!
Звучало это обращение далеко не так чётко и внятно: боярину явно стоило бы в детстве посещать логопеда, поскольку примерно треть сказанного я на слух воспринять не мог, улавливая только контекст. Я, кажется, начал догадываться, что словечко «Каша» было, скорее всего, прозвищем этого человека, поскольку говорил он так, будто рот его был набит той самой кашей, причём горячей, свежесваренной, что и проглотить невозможно, и выплюнуть жалко.
Не беря во внимание дефект своей речи, вельможа тем временем продолжал:
— А поелику аз, государь, твоею милостью извечно обласкан и в Правительствующий Сенат введён, то собрал ныне челяднинов своих и челом тебе бью: прими, Димитрий Иоаннович, под свою царску руку, да позволь оружной силою супротив воров послужить! Дабы не клал никто охулки на романовский род, что мы-де целованье крестное отринули.
Боярин вновь поклонился, на сей раз заметно ниже, и выпрямился, пытливо вглядываясь в моё лицо. Глаза его бегали, а полускрытые густой бородой и усами черты лица выражали что угодно, но не искренность и уж тем более — не преданность своему царю. Не удивительно: Сенат, надо понимать, — это верховный властный орган. Прожжённые политиканы. А искренний политикан либо долго не живёт, либо сам становится изгоем в этой среде. Вот и сейчас: по «правилам игры» я должен сделать вид, что поверил его заверениям, а этот… Романов-«Каша»… — притвориться, что верит в царскую наивность. Кстати говоря, фамилия уж больно знаменитая: именно Романовы после Смуты сумели протолкнуть на русский престол малолетнего Михаила и на три столетия стали царствующей династией. Впрочем, в последнем из императоров собственно романовской крови оставалась пара капель: были Романовы, стали — Голштейн-Готторпы. Это я ещё помню из истории. Ну, передо мной-то явно не Михаил: тот, небось, ещё в салочки с детворой играется. А кто? Фёдор, отец его? Нет, тот, насколько я понимаю, на данный исторический момент уже не Фёдор, а патриарх Филарет… Или ещё не патриарх? Но точно в монашеском состоянии: постриг он принял ещё при Борисе Годунове, я точно помню. Какая-то там была нехорошая история.
Так что передо мной сейчас стоит какой-то другой Романов. Видимо, родственник. Дядя того самого Михаила или какой ни есть двоюродный… Был у него дядя? По идее — вполне мог иметься: рожали в эти времена много, вот только выживали не все дети. Так что будем считать пока что так и не особо доверять боярину: может, человек он и не самый худший, не знаю, но уж больно мутная у него семейка… Тем более, что ещё пять минут назад он явно и не думал, что царь Дмитрий жив-здоров, да ещё и имеет в своём распоряжении значительную вооружённую силу. Зачем же тогда он вооружил своих людей и вывел на улицу? Явно не для того, чтобы, как те стрельцы из комедии Гайдая, прийти в Кремль, «радуясь и царя спасённого видеть желая». А для чего? То ли отогнать нежелательных людишек от городской своей усадьбы, то ли самим пойти поучаствовать в резне иностранцев и моих сторонников, попутно пограбив от души? Неизвестно. Но лишь только углядев стрельцов с государем во главе, явно замотивированных на восстановление в столице порядка, господин Романов-Как-Его-Там явно сообразил, как дед Ничипор из «Свадьбы в Малиновке», что «власть больше не меняется» и кинулся рассыпаться в уверениях преданности. Оно и понятно: такие типы всегда стремятся оказаться на стороне сильного, не заботясь о том, на чьей стороне справедливость.
Ну что же, мы сейчас не в том положении, чтобы разбрасываться даже такими союзниками. Сделаю вид, что принял всё за чистую монету.
— И тебе, боярин, — я чуть было не произнёс «боярин Каша», но вовремя удержался, — здравствовать многие лета! Радение твоё о пользе государевой и верность всем известны, и заслуживают награды. Мы сейчас движемся к Кремлю, чтобы выбить оттуда изменников. Ступай с нами. Людей своих поставь рядом с иноземной хоругвью, поскольку вижу я, что рушниц у них немного и потому в перестрелке они стрельцам уступят.
— Невместно мне, государь, с немчинами обочь стоять! Роду моему то в умаленье, ибо пращуры мои князьям московским служили исстари, ещё при Симеоне Иоанновиче на Русь пришедши!
— Служить Руси на любом месте почётно, что предки твои не раз доказали! Не было такого никогда, чтобы Романовы воле царей русских перечили и вред непокорством причиняли. Ты ли первым стать желаешь? Ставлю я тебя, боярин, туда потому, что нет у меня ни на кого такой надежды, как на тебя: не ровён час изменники на нас ударят, так иноземцы могут и не устоять. Мало им веры, сам знаешь. А тут как раз ты со своими людьми и станешь стеной! Сам посуди: кому, кроме тебя, я такое доверить могу?..
…Вот так, практически случайно, мне в этой моей новой жизни повстречался Иван Никитич Романов-Юрьев, по прозвищу «Каша», пронырливый, но при этом лично смелый вельможа, а по совместительству — действительно, младший брат ростовского митрополита Филарета, в миру Фёдора Романова, чьи потомки в моей истории правили Россией три века. Нельзя сказать, что Каша вызывал какую-то симпатию, как человек: да и мне, воспитанному в семье крестьянина — большевика с Гражданской войны, откровенно говоря, вообще все здешние бояре, окольничие, стольники и просто дворяне были интуитивно неприятны. Конечно, можно сказать, что «не они плохие, а жизнь такая», а сами они люди почтенные, богобоязненные, хорошие и чадолюбивые, но факт остаётся фактом: они были самыми натуральными эксплуататорами, сидящими на шее своих мужиков. А «хороший человек» — это ещё не критерий: Гитлер вон тоже детей любил и овчарок… Своих, немецких. А наших советских детей по его приказу
