Иля.
Несчастный Иля! Его никак не должно было быть в Ташкенте. Он умер, не дожив до сорока – сгорел от туберкулеза – и тело его лежало на Новодевичьем, накрытое серой гранитной плитой. Уж в этом-то Миша был абсолютно уверен.
А то, что стояло в тени Главпочтамта, и щурило глаза под стеклами пенсне, быть его братом никак не могло.
Когда Иля примерещился Мише в прошлый раз, тот приходил в себя сутки и в результате решил, что столкнулся с галлюцинацией от жары. Теперь же галлюцинация вернулась в другой ипостаси: коричневые брюки запылились, рукава светлой рубашки были закатаны до локтя, жесткие непослушные волосы растрепались, лицо покрылось пятнами неровного загара, с обгоревшего на солнце носа слезали светлые паутинки кожи, а в глазах, безумно знакомых глазах родного человека, читались тревога и беспокойство.
Но Миша не ждал от такой перемены ничего хорошего.
Он ущипнул себя за руку, но галлюцинация не исчезла. Тогда он повернулся к Петрову, чтобы спросить, видит ли он то же самое.
И задохнулся от ужаса.
Потому, что Петров улыбался.
Да, он тоже смотрел туда, где стоял этот призрак, фантом или упырь, и улыбался ему так светло и радостно, что у Миши защемило сердце.
Улыбался так, словно тот, кто стоял там, в тени, был живым.
И не было пяти лет разлуки, и похорон тоже не было – и нет, Иля не умирал на руках у родных, его жена не плакала над гробом, дочь не осталась сиротой, а друг, лучший друг и соавтор, не писал «а теперь я почти схожу с ума от духовного одиночества».
А потом Петров повернулся к Мише, и улыбка стекла с его губ:
– Так, Миша, – он вытянул руки. – Вы успокойтесь.
– Вы тоже видите… это? – пробормотал Миша, уворачиваясь от цепких пальцев Петрова.
– Иля живой, – настойчиво сказал Женя. – Все в порядке. Живой. Это правда.
То, что казалось его покойным братом, тоже попыталось что-то сказать, но Миша замотал головой, и оно замолчало, бессильно опустив руки.
Но Петрова нельзя было заткнуть так легко – он продолжал говорить. Говорить о том, что Иля тут, и он умер, но теперь он живой, а, значит, все будет хорошо.
Он был так уверен в своих словах, бедный. И, кажется, был готов поверить во что угодно – лишь бы заполнить пустоту в душе и не быть одиноким.
И с каждым его словом погибший брат Иля подходил все ближе и ближе.
– Не подходи! – закричал Миша, отталкивая Петрова.
Тот споткнулся и едва не упал; проклятый упырь отвлекся на него на секунду, но потом снова перевел взгляд на Мишу.
– Успокойся, придурок, – заговорило чудовище голосом Или. – Все хорошо. Подойди сюда.
Оно протянуло одну руку, и нервно взъерошило волосы второй – так делал покойный Иля в минуты душевного волнения. Миша шарахнулся в сторону, и чудовище совсем по-ильфовски закатило глаза.
Смотреть на это было невыносимо.
Миша попятился, спотыкаясь, и нащупал в кармане штанов огрызок карандаша:
– Не подходи! – Миша зажал карандаш в кулаке, намериваясь отбиваться до последнего. – Тебе не достать меня!
Он замахал руками, забыв про Петрова, который как раз попытался схватить его за плечо:
– Нет, Миша, послушайте!..
– Женя, вы бы отошли от него, – голос мертвого Или был ледяным. – Идите ко мне.
Петров взглянул на него с легким недоумением и шагнул. Шагнул к нему.
– Нет, Женя, не слушайте, не ходите!.. – завопил Миша.
Только Петров не слышал – вернее, не хотел слышать. Он подошел к Иле, мертвому Иле, и цепкие пальцы холодного трупа сомкнулись на его плече. Потащили назад, увеличивая дистанцию между ними и Мишей.
Петров не сопротивлялся.
Наверно, он и не мог поступить по-другому. Он ведь так об этом мечтал.
И, кажется, Миша уже не мог помочь ему, не мог удержать. Блестящие из-под стекол пенсне глаза мертвого брата пристально отслеживали каждое движение карандаша, а ничего другого Миша не запас.
Петляя и спотыкаясь, он бросился бежать.
Тот же день
Ташкент, возле Главпочтамта
И.А. Файнзильберг (Ильф)
Бестолковый Миша бежал по пыльному тротуару, петляя как заяц, и периодически орал что-то про монстров. Ташкентцы с матом разбегались с его пути. Мы с Женей стояли как два соляных столба и напряженно следили, не врежется ли он в дерево и не свалится ли в арык: в таком состоянии это было вполне ожидаемо. В первую секунду Женька даже рванулся догнать его, но я удержал его за плечо:
– Стойте, не будем за ним гоняться. Пусть побегает, может, остынет.
Мы провожали Мишу глазами, пока он не забежал за угол Главпочтамта и не скрылся из виду. Потом посмотрели друг на друга, и мой соавтор мрачно констатировал:
– «Цензура». Полный «цензура». Знаете, вблизи это выглядит еще более жутко.
– А то ж, – нервно согласился я. – В какой-то момент я даже за вас испугался. Ну, когда он начал карандашом размахивать. Вы очень близко стояли, Женя.
– Сначала он, вроде, разговаривал адекватно, – пробормотал Петров. – Наверно, мне нужно было попробовать схватить его.
Я попытался представить эту картину во всей красе, и обнаружил, что выглядит она куда разрушительнее, чем легендарный «Последний день Помпеи».
– Нет, Женя, и думать забудьте! Чего мне не хватает помимо рехнувшегося брата, так это соавтора одноглазого! Вы только подумайте, в каком мы будем комплекте. Ну, знаете, Ильф и Петров: трое детей, две вдовы и три глаза на двоих, – заметив, с каким удивлением нас разглядывают местные жители в лице хромого узбека, я схватил Петрова за локоть и потащил его через площадь, к арыку.
В тени плакучей ивы
