— Его высокопревосходительство осведомлён о моём послужном списке, в коем нет тёмных пятен: я верен был Императору Александру на Бородинском поле, Республике и Императору Павлу Второму. Оттого назначен на этот пост, и мне решать, что и как будет в бригаде. В бою нам надлежит охранять бронеходы, от них зависит исход — виктория или позорная ретирада. Сие опасно и трудно. Коли устрашились, прапорщик, пишите рапорт — переведу в обоз. Там вашей княжеской чести самое место.
Бобров побледнел. Весть об ужасном оскорблении непременно облетит войска.
— Вы унизили меня, Строганов. Как дворянин у дворянина я требую удовлетворения.
— Как вам угодно. По окончании войны — в первую же удобную минуту.
— Немедленно! — прапорщик уже не владел собой. — Или вам пощёчину влепить?
Симпатии присутствующих, до начала собрания находившиеся не на стороне генерала, и Боброву не принадлежали. Война — не салонные посиделки, младший офицерский чин не должен вести себя подобным образом.
— Какой же вы полагаете исход дуэли, прапорщик? — тон Строганова стал ледяным.
— Смерть одного из дуэлянтов. Или обоих. Выбирайте оружие-с, генерал.
— Понятно, — граф обернулся к майору, командиру батальона, к которому причислен был излишне резвый князь. — Распорядитесь, Фёдор Трифонович, взять смутьяна под стражу и заковать в железо. Дальше трибунал пусть разбирается.
— Суд офицерской чести меня оправдает! — гордо заявил Бобров.
— Отнюдь, — оборвал его Строганов. — Офицеры судят за попрание дисциплины. Вы же перед генеральной баталией с турками добиваетесь смерти командира бригады, не удовлетворяясь дуэлью после войны. Так что под трибунал отправитесь за измену Империи. Вопрос об офицерской чести уж не стоит, вы её, князь, втоптали в навоз безвозвратно.
Он обернулся к остальным, не ожидавшим подобного поворота.
— Господа офицеры! Ежели кто-то сомневается в моей отваге, не возражаю скрестить с ним шпагу в первый же день мира. А теперь продолжим собрание, ибо до мира нужно ещё дожить и сохранить наших солдат.
Паскевич, понимающий трудность положения Строганова, утвердил приговор. На утро перед выступлением к днепровским берегам Боброва расстреляли перед строем.
Глава пятая, в которой армия Паскевича выдвигается наперерез османскому войску
Марш по жаркой южной Малороссии, тем паче для плохо организованного воинства, вылился в изрядное испытание духа и воли командиров. Колонна растянулась на десятки вёрст! Ударь по ней татарская конница, не избежать бы беды. Однако день проходил за днём, но ни единого вражьего всадника, ни гонца о нападении на приграничные форты русская армия не увидела.
Засуха обезводила степь. С надеждой люди смотрели на облака, изредка закрывавшие солнце; ни одно из них не превратилось в тучу, одарившую дождём. Разве что по ночам выпадала роса, чуть увлажняя землю. Наверно, к северу и в лесах пока ещё была прохлада, здесь она исчезла начисто. Тележные колёса, копыта и солдатские сапоги разбили дорогу, истолкли её словно муку. После ночной стоянки войска начинали движение, проваливаясь в пыль на два-три дюйма.
Эта пыль превратилась в истинную казнь египетскую. Она клубилась столбом, висела облаком, оседая на одежде, обуви и на лицах толстым мягким слоем, забиралась в глаза, в уши, в ноздри и рот, забивала лёгкие, вызывая хрипящий кашель. Зелёные мундиры инфантерии и артиллерии, красные казачьи кафтаны, синяя форма кавалеристов, чёрные треуголки офицеров — всё стало серого цвета, как и масть лошадей.
Люди шли, обвязавши нижнюю часть лица платками и шарфами. А когда попадался колодец, у него каждый раз норовила вспыхнуть нешуточная драка, с трудом пресекаемая офицерами. Особенно худо приходилось арьергарду. Последние полки добирались к водопою, в котором спасительная влага вычерпана до капли, выпита до грязи. Доставка воды к колонне едва спасала людей от обморока, а лошадей от падежа.
Даже самые горячие сторонники идти сразу к Перекопу замолчали, признавая правоту командующего. Вопрос в том только, как перехватить турецкую армию. От Ор-Капы до Днепра дорог мало, зато направлений много.
Генерал Паскевич как-то затребовал Строганова в походный шатёр, предложив разделить вечернюю трапезу и вызвав приступ ужаса у денщика Григория, вынужденного срочно чистить мундир генерал-майора до блеска, приличествующего начальственной аудиенции.
— Не приказываю и не неволю. Поговорить решил с вами в обстановке, так сказать, неофициозной.
— Благодарю, Иван Фёдорович.
Не глядя на дружеский, почти домашний тон, армии и военному времени не свойственный, Строганов сказал себе: командующий, вернее всего, желает поболее узнать про тёмную лошадку, которой приготовил особое место в грядущих битвах.
— Тогда отведайте походной кухни. Знаете ли, граф, с самого Лейпцига держу и не отпускаю наполеоновский трофей — повара Луи. Шельмец и каналья, зато готовит как Бог.
— Вот как? — Александр Павлович потянул носом, за последние недели не избалованным, тонкий аромат мяса и приправ. — Однако пленные должны быть возвращены…
— Не подозревайте меня в рабовладении. Содержание Луи таково, что не известно — он мне служит или я ему. Перед самой войной, признаюсь, прикупил я дворец Румянцева в Гомеле, он при фюрере государству отошёл.
— Потому что Николая Петровича Румянцева казнило Расправное Благочиние в 1826 году.
Паскевич неприметным движением руки подал знак денщику, тот ловко налил вино в бокалы, отменно выученный прислуживать за столом.
— Полно вам, Александр Павлович, корить себя в каждом грехе Республики. К тому же Румянцева, известного содомита, насколько я наслышан, повесили весной, когда вы ещё не оказывали благотворного воздействия на Пестеля. Не будем ворошить прошлое. А только пятьдесят один год мне стукнул. Пора думать о пенсионе и тихой старости. Что за дворец без истинно европейской кухни? Одно название. Дела без хозяина в Гомеле пришли в изрядное расстройство. Обустроюсь и перевезу туда Елизавету Алексевну с дочерьми и сыном. Не откажете навестить меня после войны?
— Почту за честь, ваше сиятельство.
— Вы ещё каблуками щёлкните, Александр Павлович! — развеселился Паскевич. — Лучше расскажите про парижскую жизнь. А я, знаете ли, только с седла Париж видел. У обывателя и завоевателя разный взгляд на вещи.
Понимая, что командующий читал и слышал про французскую столицу куда больше, чем про любой другой город мира, и лишь изучает собеседника, Строганов вернулся воспоминаниями в недавнее прошлое, которое закрылось для него безвозвратно после чёрных дней Республики. Но постепенно оттаял, вспомнил проказы, красоток, певичек, воздух Монпарнаса и Елисейских полей. Потом разговор так или иначе перескочил на К.Г.Б., отчего тональность скатилась к минорной.
