Я теперь хочу переселиться на зону. Зона — это территория за колючей проволокой. Там я стану собирать по крупицам материалы для новых книг.
По сравнению с Нью Ланарком на зоне порядка больше, кругом вооружённые охранники следят за порядком. Воровать в зоне попросту нечего. Хотя у меня умудрились украсть мыло, часы и полотенце прямо в душе. Ходил в контору Kanalbau, к Гайдриху. Просил, чтобы выдали мне другое полотенце, часы и мыло. Гайдрих встретил холодно, полотенце выдать обещал, а с мылом и часами пока задержка. Мыла, говорит, на всех не напасёшься.
Я спросил, не знает ли он такого заключённого Семёна Будённого, известного русского кавалериста. Объяснил ему, что он пожилой, с почтовой марки.
— Семён Будённый? Нет. Погодите. А-а-а, Саймон Буддс, так его англичане зовут. Знаем-знаем. Зачем он вам?
— Старый мой знакомый, — говорю. — Хотел бы повидать.
Наконец привели его в барак для свиданий. Подошёл ко мне. Худой. Весь трясётся.
— Как ты, Семён? — я спрашиваю, а у самого слёзы наворачиваются на глаза.
— Плохо, — отвечает. — Совсем плохо.
— Где ж ты пропадал? Мы тебя с Поповым ищем.
— В плен попал, — говорит. — Взяли меня в окружение под Локкерби вместе с лошадью. Но пятерых зарубил перед сдачей, а ещё семерым поставил зарубки на перфорации. Будут, гады, помнить Семёна.
— Помочь тебе, может, чем? — задаю вопрос, а у самого сердце разрывается на части.
— Помоги, если можешь, хлебом.
— Я и сам не богато живу, — отвечаю. — Вот, и мыло у меня украли, майор Гайдрих не даст соврать.
Так и расстались. Чувствую, в колючей, как сапожная щетка, душе Семёна пребывание на фронте и на строительстве канала произвело глубокий духовный надлом.
Так, наверное, должен был рассуждать реальный Алексей Максимович Горький, ведь он побывал в Соловецком лагере, и, как говорили сведущие люди, ему там понравилось. Но не может понравиться Автору такое поведение своего персонажа. Ведь в книжку Автор хотел поместить добрых и отзывчивых героев. И даже, если им трудно, они обязаны совершать над собой усилия нравственного порядка. И поэтому теперь Автор использует свой шанс направить события своей книги в другую сторону. Он готов выслушать в свой адрес обвинения в отходе от исторической достоверности в угоду художественной целесообразности. Всё же Автор повелевает своему герою: тот должен устыдиться, как бы ни было ему сейчас трудно. Даже если сам герой идёт совсем в другую сторону.
Теперь Горькому придётся самостоятельно выбираться из создавшегося положения. Автор не ради одного описания битвы за Британию сел за эту книгу. Так вперёд!
Продолжение записок Горького
— Семён, дорогой ты мой человек, ты погоди. Я сейчас сбегаю у вертухаев хлеба попрошу. Ты погоди, я сейчас, — и я вдруг повинуясь непонятному влечению, выбежал из барака.
Через пять или десять минут вернулся с двумя буханками хлеба в руках.
— Держи.
Будённый жадно ел, глотал, не жуя. Ел и не мог насытится. Глядя на жующего маршала, понимая, что с полным ртом разговаривать трудно, я постарался больше говорить сам, рассказывать, развлекать моего друга.
— А я теперь вольнонаёмный, — начал я. — Мы с Поповым подумали, что ты тут. И стали искать способ помочь.
Будённый продолжал жевать. В его мутных глазах трудно было уловить радость от встречи или зависть к моему положению.
— Чего ты глядишь так, — я помедлил, подбирая слово, — …с осуждением?
— Читали мы твои писания с ребятами, — вдруг глухо, чужим голосом произнёс старый маршал. — Эх, вляпались вы, Алексей Максимыч.
— С каких пор мы на «вы»?
— С тех самых, когда ты холуём у фрицев стал.
— Так ведь ради тебя же! — крикнул я в ответ.
— А я тебя об том просил?
Ком подкатил к горлу, и слёзы обиды выступили на моих глазах. Я сидел и смотрел на его сгорбленную спину, как он жадно глотает, не жуя. Перед глазами всплывали картины прошлых дней. Мы — марки, сидящие в узких рамках, а вовсе не иконы. Да и те придавлены тяжким киотом. Мы — лишь окна в иную реальность, а не в небесную высь. Сказать ему об этом? Так ведь не поймёт. Писатель должен нести свет собственной правды людям, а не крест абстрактной истины.
Будённый доел, вытер рукавом рот, собрал по-крестьянски крошки в ладонь и положил их бережно в карман. Встал. Ему было нехорошо, он покачивался из стороны в сторону, но сумел устоять на ногах. Потом он развернулся на месте и вышел, не прощаясь. Я остался стоять и всё глядел на его сгорбленную удалявшуюся фигурку. Скажу честно, меня эта встреча обескуражила. Нет! Пребывание за колючей, как сапожная щетка, проволокой, на фронте и на строительстве канала не сломили гордого и независимого, будто английский Биг Бен, характера Семёна.
Вышел на воздух и стал прислушиваться, когда ударят по рельсе. Это у нас такой сигнал на ужин…
Обычно люди, встретившиеся, при данных обстоятельствах, оказываются по разные стороны баррикад. Никогда больше они не подадут друг другу руки.
Но Горького и Будённого связывало слишком многое. И предательством назвать добровольное пребывание в лагере тоже нельзя. Ведь явился сюда Алексей Максимович не из корыстных побуждений, а чтобы освободить своего товарища. Наверное, здесь и лежит область нравственного компромисса. И тут мы ступаем на очень тонкий лёд. До какой степени компромисс возможен? Когда компромисс превращается в предательство, а когда это единственный способ спасти ближнего?
Автор смеет полагать, что столь нелюбимое многими сергианство было высшей ступенью такого компромисса.
Под свист и осуждение с обеих сторон идущий на нравственный компромисс возлагает на себя тяжелейшие вериги.
Оставим-ка пролетарского писателя стоять одного под вечно серым небом Британии и сделаем конец этой главы открытым.
Оккупация Британии была прервана самым прозаическим образом. Автор не мог оставаться безучастным к судьбе несчастных и, руководствуясь исключительно соображениями гуманитарного порядка, решился перенести все марки Третьего Рейха в безопасное для окружающих место.
С этой целью Автор купил новый альбом, коричневого цвета. Цвет, как уже догадались читатели, был выбран неслучайно. Ибо идеология тоже имеет окраску. К старому альбому теперь прибавился новый, но более тёмного оттенка.
«Как можно так откровенно вмешиваться в ход исторического процесса?» — зададут Автору вопрос некоторые критики.
Но ведь Автор — не только Автор, он ещё и Хранитель. А посему сам решает, что и куда ему складывать.
Дорогие читатели, не волнуйтесь. Марки Третьего Рейха не пострадают ни малейшим образом, хотя филателистическая стоимость их весьма мала. Так бывает часто в жизни. Зловещая наружность — ещё не признак великой ценности. Скорее даже наоборот.
И вот, в один прекрасный день Автор (он же Хранитель), стремясь облегчить участь Британии, вооружился пинцетом. Пинцет, или человечек на тонких ножках, уже встречался нам раньше. Этот субъект имеет невероятную власть в мире марок, своего рода судьбоносный старик, несмотря на всю свою неказистую внешность. Пинцет, словно орудие возмездия, перенёс на новое место все изображения фюрера.
За изображениями «Величайшего» последовали военные серии, потом настала очередь Богемии и Моравии. Изгнанными оказались весь Остланд, всё польское генерал-губернаторство, сотни и сотни марок. Вслед за военными преступниками последовали коллаборационисты, Прибалтика, Норвегия и, наконец, не вошедший в почтовое обращение Азад Хинд.
Операция по освобождению длилась добрых три часа и закончилась переустройством мира на послевоенный лад.
Последний вечер в Лондоне был волнительным и приятным одновременно. Наши герои сидели в холле отеля «Лэнгхэм». Будённый заказал чашку мокка, Попов бокал красного вина. А Горький довольствовался чаем.
Всё, как в старые добрые времена. Да, так оно и было: снова наступили старые добрые времена в колониальной Британии и во всём старинном альбоме.
— Как же так вышло, дорогой Семён Михайлович, что вы сдались в плен? — спросил Горький.
С ответом Будённый не торопился. Маршал причмокивал губами, внимательно смотрел вдаль, вспоминая боевые дни.
— Видел кто — нибудь, чтоб Будённый неприятелю поддался? — вопросом на вопрос ответил он. — То-то, что не видел никто и не увидит.
— Как же получилось-то пленение ваше, позвольте полюбопытствовать? — не отставал Алексей Максимович.
— Пленение так получилось. Саданули сзади по голове. Окружили, по рукам, ногам повязали, в рот — кляп. Но и я им перцу задал. Рубился, аж головы, как кочаны капустные, летели. Знай наших казаков! А потом гранатой себя немецкой взорвать хотел. Так она не взорвалась.
