развить эту тему, как приехали наши с дачи. Стало шумно, тесно, сразу какие-то новости…
Я поняла, что́ для полноты счастья мне нужно — взяла Федьку и пошла с ним к себе, на кровати валяться. Федька недавно захотел научиться переворачиваться. Это было умилительно и забавно: маленький человечек, целеустремлённо пыхтящий к своей цели. Самостоятельно у него ещё не получалось, но если предоставить ему палец (как тому Архимеду точку опоры) — с триумфом!
Я испытывала к мелкому совершенно бабушкинские чувства в смеси с удивительным умиротворением. Кусочек маленького счастья…
ПОЙМАТЬ ДОМИНАНТУ
Весь следующий день я строчила как пулемётчик, разворачивая новые заметки про Железногорск в полноценные главы — прямо взахлёб. И написала много, чуть не целую тетрадку. Написала бы ещё больше, если бы не одно обстоятельство.
Сижу, значит, я в своей комнате, никого не трогаю — и вдруг бабушка за стенкой начинает возмущаться, аж кричит. Я побежала туда. Оказывается, какой-то деятель (я даже не поняла — местный это был канал или центральный) начал выступать не просто в защиту репрессированных, попавшихся под частую гребёнку — а с оправданием кулачества! Дескать, как их оклеветали-то, разорили крепкие хозяйства, на которые (по мнению этого господина) советской власти следовало опираться. Эва!
Бабушка расстроилась чуть не до слёз, била себя в грудь и рассказывала про свой личный опыт наблюдения в Омской области за недобитыми кулаками. Я пыталась одновременно слушать её и телевизор. И тут в речи деятеля мелькнула та известная идиома, что, якобы, кулаков так называли, потому что они так в своих непосильных трудах урабатывались, что у них пальцы скрюченные по ночам не разжимались!
Ах, ты, сука!!!
Бабушкину историю я помнила с того ещё детства. Именно она, кстати, подтолкнула меня в своё время серьёзно изучить вопрос кулачества. Я-то почему-то думала, что кулаки и купцы — это классово близкие элементы, но бабушка, рождённая в купеческой семье, кулаков ненавидела люто.
Я перечитала и пересмотрела тонну всякого, и что такое эти «крепкие хозяйственники», и почему так сильна была ненависть к ним в народе — знала отлично. Лекцию могла прочитать с цифрами в руках!
Меня просто накрыло, товарищи, правда. Такая густая злость поднялась, тёмная, как грозовая туча.
— Ты, баба, не нервничай, — сказала я максимально спокойно, насколько могла, и бабушка почему-то сразу перестала хлопать крыльями и испуганно на меня уставилась, — мы им так ответим, никому мало не покажется.
Я пошла в свою комнату и заперлась. Не надо, чтоб меня сейчас кто-то видел. Так меня трясло от злости, прямо колотило. Я заправляла бумагу в машинку и ругалась сквозь зубы:
— Твари, б****… Кулаки у них хорошие, гляди ты! И ладно бы куда — в телевизор, с*ки, пролезли, чтоб вас сплющило!
За остаток вечера я написала статью, озаглавленную мной «В ЗАЩИТУ КУЛАЧЕСТВА?» Статья получилась огромная, с фактами, цифрами (теми, которые я смогла достоверно вспомнить хотя бы в относительном приближении).
Да, согласна, что были у молодого советского государства перегибы. Более того, обязательно где-то да случилось так, что за счёт новых правил кто-то попытался свести личные счёты. Кто-то чего-то недопонял. Могло случиться и такое, что фактор банальной зависти сыграл, и пострадали, скажем, не кулаки, а как раз-таки крепкие середняки. Могло такое быть? Да могло, конечно, что тут попу морщить!
Но дело ведь не в размерах хозяйства и не в том, кто и сколько зарабатывает! Я на этом специально акцент сделала. Без разницы какого размера или успешности личное хозяйство — хоть среднее, хоть даже крупное — никакого прямого отношения к понятию «кулак» это не имеет. И не надо крепкого крестьянина таким словом оскорблять!
Кулак — это деревенский ростовщик, который (в отсутствие у людей возможности получить кредит или ссуду где-либо ещё) смело даёт односельчанам в долг — внимание! — под сто процентов годовых!* Неизбежно загоняя людей, и так находящихся в затруднительном положении, в вечную кабалу! В кулак зажимая, до полного выдавливания всех жизненных соков из человека!
*Ни на секунду не преувеличиваю!
Это была самая обычная,
повсеместно распространённая
кулацкая процентная ставка.
Чтобы выбивать набегающие проценты, у кулака есть подсобная банда — подкулачники, такая типичная ОПГ, рэкетиры пережитых мной девяностых, только в немножко другом антураже. И эти подкулачники, чтобы обеспечить своему боссу приток денежных средств, не стесняются ни в чём, лишь бы запугать округу. Избиения, увечья, изнасилования — обычное дело.
И это, на минуточку, было не единичным случаем, а, ровно так же, как и рэкет девяностых, массовым настолько, что при первых попытках бороться с кулачеством как явлением, вызвало волну ответного террора, исчисляющуюся десятками тысяч смертей!
Короче, не буду дальше распространяться, а то опять начну плеваться ядом…
Я написала, пошла, попила чаю, успокоилась, вычитала набело и распечатала в пяти экземплярах. И та, и другая машинка у меня брали до шести, но шестой получался уж очень бледным, не все буквы пробивались — или это у меня удар слабоват? Одним словом, ограничилась пятью, и то подушечки пальцев побаливать начали.
На следующее утро я дошла до киоска «Союзпечати», купила «Правду» (не «Восточно-Сибирскую», а просто, центральную), чтобы адрес редакции посмотреть. Потом на почту. Запечатала и отправила три письма: в «Правду», в «Восточку», и два экземпляра — деду Али с просьбой поспособствовать к публикации в любых массовых журналах. Ибо сволочь всякая антисоветская поднимает голову.
В каждое письмо сразу вложила заявление, что прошу весь гонорар, если таковой положен, перевести от моего имени в фонд мира. Не обеднею, а изданиям — резонанс. Иногда такие жесты нужны и политически правильны.
Вернулась домой — вроде, дело сделано, можно было бы к работе над книжкой про севера́ вернуться — а не выходило никак. Кипело в груди. На столе лежали листы последней, пятой копии статьи. Должен же был у меня остаться экземпляр?
В комнату заглянула бабушка:
— Ну чё?
— Написала я, баба. И отправила. Если нигде не напечатают — я до Андропова дойду! Это что за мерзость вообще? Страну расшатать хотят, сволочи!
— Дай почитать-то.
— Да возьми, — я протянула ей листочки, — только не выбрасывай, это последний экземпляр.
— М-м. Ладно.
Бабушка забрала статью, и через минуту из-за стенки раздался её негромкий, отчётливый голос. Диктор наш. Ну, если товарищ майор меня слушает, пусть наслаждается изложением моих мыслей.
Горько было на душе. Вылазят они, вся эта псевдоинтеллигенция. Любым послаблением пользуются, чтобы в наивные умы пустить свой яд. Шушера придонная, мнящая себя совестью нации и властителями дум. Мерзавцы, страну развалившие. Я уже видела однажды результаты их усилий, я имею право их ненавидеть.
И тут я поняла. А мне ведь есть ещё что сказать о кулаках!
Я решительно достала из шкафа новую тетрадку и написала на обложке: «Настоящая история Павлика Морозова». Весь сюжет повести, разворачивающийся в отдельных эпизодах, вдруг представился мне с необычайной чёткостью, и я, испугавшись, что картинка вдруг исчезнет, бросилась записывать этот синопсис.
Когда через двадцать минут бабушка зашла ко мне в комнату и положила на стол листочки, я только кивнула с коротким: «М!» — и продолжила строчить, успевая ухватывать за хвосты толпящиеся мысли…
К вечеру небо вспухло тучами, пошёл дождь, разрастающийся в ливень, а я всё не могла остановиться, писала, писала…
— Ольга, спать ложись, — заглянула ко мне бабушка.
— Ты, баба, ложись. Я немножко ещё поработаю, пока мысли не растерялись.
В четыре часа ночи пришла мама и начала ругаться громким шёпотом. Вообще, трудно ругаться, когда у вас на руках младенец, который чувствует вашу нервозность и от этого не может уснуть.
— Дай мне его, мы вместе ляжем, — попросила я.
— Да ты его придавишь, — усомнилась мама.
— Вот ещё! Давай. Он уснёт, и я усну. А то прямо штырит меня.
— Клеёнку тогда принесу сейчас.
Памперсов-то, если вы не помните, нет, и чтобы не сушить назавтра матрас (если вдруг), мама застелила кровать большим куском зелёной детской клеёнки, а сверху — ещё одной простынёй…
И мы, действительно, уснули, ко всеобщему удивлению. Сперва, конечно, Федька немножко покряхтел, пытаясь перевернуться. Перелезть через меня он всё равно не мог и успокоился. А я нюхала его молочную макушку, и буйствующие мысли потихоньку затихали. И постепенно провалилась в сон.
25 июля 1984, среда
В девять я проснулась от того, что мама аккуратно вынимала из постели Федьку — у них по расписанию кормёжка. Хотела повернуться на другой
