сел на коня и приказал артиллерии открыть огонь. Бутырские и егерские батальоны пошли в атаку. Чеченцы первыми дали залп из окопов, но не успели перезарядить винтовки, и русские передовые колонны ворвались в село.
Казаки попали под огонь чеченцев, но повернули к окопу, под завал. Там спрыгнули с коней и оказались вне зоны огня. Чеченцы стали ждать их появления, но снова не выдержали и дали залп. Казаки и грузины в тот же момент бросились в атаку и захватили укрепление. Рукопашный бой в селе продолжался, но чаша весов склонялась в нашу пользу, чеченцы отступали, пока не обратились в полное бегство.
И только около сотни горцев, отрезанные от леса, засели в три смежных дома посреди сада и не хотели сдаваться. Их оцепили тройной цепью застрельщиков, лежавших на земле, за плетнями и за деревьями. Но никто не смел показаться на виду у неприятеля, чтобы не быть тут же сраженным пулей.
Подвезли легкое орудие. Ядро пронизало три сакли во всю длину, но на противоположной стороне ядра били наших людей, поэтому пришлось прекратить пальбу, и решили поджечь дома. Это было не так-то просто сделать под дулами метких винтовок горцев.
Наконец, нашлись два сапера, которые двигая пред собой дубовую дверь вместо щита и неся пуки соломы и хворосту, подползли к крайнему дому, с неимоверным трудом сбили глину у фундамента и подожгли плетень. Чеченцы продолжали стрелять, пока жар не отогнал их от горящей стены.
— Оттон Борисович, — медленно проговорил Саша. — Я откуда-то помню эту историю.
Никса посмотрел вопросительно.
— Мне продолжать? — спросил Рихтер. — Или вы знаете финал?
— Возможно, знаю, — сказал Саша. — Но, может быть, это другая история. Конечно, продолжайте.
— Мало-помалу огонь охватил и две другие сакли, так что неприятелю оставалось только сдаться или гореть. Генерал Вольховский пожалел храбрых людей и приказал переводчику, предложить им положить оружие, обещая жизнь и право размена на русских пленных.
Переводчик выступил вперед и по-чеченски крикнул, что хочет говорить.
Чеченцы выслушали, посоветовались несколько минут, потом вышел полуобнаженный, почерневший от дыма чеченец. «Пощады не хотим, — сказал он, — одной милости просим у русских, пусть дадут знать нашим семействам, что мы умерли, как жили, не покоряясь чужой власти».
Тогда было приказано зажигать дома со всех концов.
Солнце зашло, и только пламя пожара освещало поле боя.
Чеченцы запели предсмертную песнь, сперва громко, потом все тише и тише, один за другим умирая от огня и дыма.
— В моем сне была не сакля, а башня, — сказал Саша, — и защитников было трое, и конфликт был в другом, и не Чечня, а Азербайджан, по-моему, но все остальное один к одному. Я помню даже предсмертную песню.
«Таких совпадений не бывает», — подумал Саша. Один из любимых фильмов детства, пересмотренный десять раз: «Не бойся: я с тобой». Главные герои: певец Теймур, его девушка и цирковой наездник Рустам прячутся на вершине башни, а разбойник Джафар приказывает своим бандитам сложить хворост у основания и поджечь. Да! Да! Русская армия в роли разбойника Джафара!
Автор сценария наверняка знал историю осады Герменчука. Предсмертную песню еще можно счесть распространенной кавказской традицией, но не поджог и смерть в дыму.
— Ты помнишь слова предсмертной песни из твоего сна? — спросил Никса.
— Частично, — кивнул Саша. — И процитировал:
'Как жили мы борясь
И смерти не боясь,
Так и отныне жить Тебе и мне!
В небесной вышине
И в горной тишине,
В морской волне И в яростном огне!'
— Жаль, что не полностью, — сказал Никса.
— Совсем не похоже на чеченские протяжные песни, — заметил Рихтер.
— Она так и начиналась протяжно и, видимо, на азербайджанском, но потом — вот это. Они все сгорели, да?
— Не все, — сказал Оттон Борисович. — Гибнуть в огне мучительно и не каждый в силах перенести эту пытку. Поэтому иногда растворялись ворота догоравшего дома. На пороге появлялся человек, начинал стрелять и бросался прямо на цепи застрельщиков, сверкая лезвием шашки. Казак подпускал чеченца на десять шагов, наводил ружье и всаживал пулю прямо в обнаженную грудь. И так повторялось несколько раз, пока очередного бешеного горца не расстреливали или не закалывали штыком.
Наконец, горящие сакли стали разваливаться, осыпая искрами истоптанные сады. Ни один чеченец не дался живьем: семьдесят два человека кончили жизнь в огне.
— За что я вас люблю, Оттон Борисович, так это за то, что не врете, — заметил Саша. — И за то, что умеете уважать врагов. Только я не могу быть с теми, кто сжигает живьем, пытаясь подчинить своей воле. Не хватает патриотизма! Я с теми, кого сжигают.
— Я никогда войны не любил, — заметил Рихтер, — и считаю ее глубоким злом, но это зло неотвратимо, пока человечество не избавится от гнета невежества, враждебного правде и справедливости.
— И от чего же просвещенные русские освободили диких чеченцев? — поинтересовался Саша. — От садов, которые вырубили, от стад, которые угнали, от домов, которые сожгли? Где-то я читал про «мусульманский рай», который русские вытоптали на Кавказе.
— Чеченцев надо было переселить на равнину, где они на виду, — возразил Рихтер, — а на их место водворить казаков, верных русской власти. На Кавказе иначе нельзя, Александр Александрович. Там милосердие воспринимают, как слабость. Дай им волю — и все вернется назад: грабежи, разбои и захваты заложников. Они испокон веку этим живут. И ничего другого не умеют.
— Не умеют? А сады тогда зачем? А стада? Я не верю в изначально дурные народы. Если их сады вырубили, стада угнали, а дома сожгли, чем им жить, кроме грабежа?
— Им дали земли на равнине, но они восстали снова. Они горячи, порывисты, наивны и готовы пойти за любым бездушным честолюбцем, пообещавшим им покровительство и победу. Дикие народы одна сила способна приводить в рассудок и хранить между ними порядок. А отдал я себя на службу этой силе не ради удовольствия смотреть на убийства, а, чтобы, упорствовать против существующего зла и для защиты родного края, чтобы пожертвовать на это и мою лепту пота и крови.
— Любим мы защищать свою родину на чужой земле, — заметил Саша.
— Иногда иначе нельзя, — сказал Рихтер.
— Это стандартное оправдание, — поморщился Саша. — Очень больно ощущать, что
