– Маасен пет, маасен та, – выводил Антеф, – мака шебсен эр маау!
– «Они видели небо, они видели землю, – тихонько переводила Неферит, – и храбры были их сердца, более, чем у львов».
– Текст мне нравится! – оценил Сергий.
И вот наступил закономерный этап любой пирушки, когда гости разбредаются поодиночке, или компаниями, уединяясь для диспутов или флирта – это уж кому как. Искандер с помощью Уахенеба повествовал о битве с крокодилами, а Рамери вздыхал завистливо, крякал и шлепал себя ладонями по мускулистым ляжкам. Гефестай выяснял названия созвездий, высыпавших на черное небо, и тот же Уахенеб разрывался, переводя кушану ответы Небем:
– Малую Медведицу мы зовем Бегемотихой, а Большая Медведица будет Бычья Нога! Пояс Ориона – это Сах…
А Эдик теребил Уахенеба с третьей стороны, выспрашивая, почему египтяне верят, что рай существует, но отрицают ад.
– Мы не отрицаем ад, – ответила за бедного Уахенеба Неферит, – мы не знаем, что это, и не хотим вдаваться в жуткие подробности. У нас все просто – человек умирает, и его душа является на суд Осириса, в Чертог Двух Истин. Душа умершего изложит богу «Проповедь отрицания», то есть поклянется в невинности. Но Осирису не лгут – бог взвешивает душу, и если та не отягощена грехами, она попадает в прекрасные Поля Иалу. Но если душа отягощена злом, ее пожирает Амт, чудовище с телом бегемота, лапами и гривой льва и головой крокодила. И все! Смерть души – это окончательная смерть…
– Пойду я спать… – зевнул Сергий.
Он не поленился забраться на самую высокую крышу и, довольно стеная, разлегся на стопке циновок. Не перина, но спать можно. Дрема давно искала его, и вот, нашла. Сонное течение мыслей перебила тревожная нота: перекушенный жрец говорил о знаке Зухоса… Каком знаке? Кто его подал? Сам Зухос? Это вряд ли… Неужто эта сволочь кого-то приставила следить за ними? И они, наивные и бесхитростные, бродят по нильской долине, не ведая о «наружном наблюдении»? Надо будет завтра проверить, насчет «наружки»… Тут же свет опрокинутой Луны застился соблазнительным силуэтом Неферит. Губы Сергия тут же пересохли.
– Ты здесь? – прошептала девушка.
– Здесь…
Неферит стянула с себя тунику, и присела рядом с Сергием, огладила ладонями его ноги, наклонилась и потерлась отвердевшими сосками о грудь Лобанова. Он обнял девушку и прижал к себе, покрывая поцелуями ее лицо. Задыхаясь, он вмял пальцы в тугую ягодицу Неферит, в ту, что была здорова, а другой ладонью сжал левую грудь девушки.
– Какой ты горячий! – севшим голосом промурлыкала Неферит. – Еще не настал день и не пришел час… Я не готова расплести для тебя «девичий локон»…
– Но почему? – жарко выдохнул Сергий.
– Не все может быть открыто… – менторским тоном промолвила девушка. – Ты же говорил, что тебе даже видеть меня – удовольствие?
– А трогать, касаться, гладить, целовать и мять – услада еще большая!
– Ты хочешь мною обладать?
– Да! Да!
– Я сама отдамся тебе… когда настанет день и придет час! Лежи и не шевелись, я открою тебе маленькую тайну лобзаний Хатхор…
Неферит легла на Сергия, целуя его то коротко, то долго, легким касанием губ или оставляя следы. Девушка, медленно извиваясь, постепенно сползала к его ногам. Ее жадный рот припадал к шее Сергия и к плечам его, потом спустился на грудь, а после на живот. Лобанов лежал, вбирая в себя волшебные ощущения от прикосновений гладкого, горячего, шелковистого, упругого, но – вот странность! – «лобзания Хатхор» не возбуждали его, не наполняли пыланием, а успокаивали. Не пригашая жар страсти, а переводя горение в ласковое тепло, растягивали удовольствие во времени.
Он повел рукой, соприкасаясь с плоским девичьим животиком, всею ладонью обжал круглую, упругую грудь, вжал пальцы, нащупывая отвердевший сосок. Неферит сама стащила с него схенти, запустила пальцы Сергию между ног, крепко обжимая, щупая, открывая тайное. Груди ее коснулись серегиных бедер, и он с острым удовольствием почувствовал обволакивающее движение губ девушки, обжигающих и влажных.
Излившись, опустошенный и ублаженный, Сергий впал в дрему, улавливая краем сознания опаляющий шепот:
– Мой котик… Мой лев… Мое солнышко…
1. Уасет – Фивы
Уасет завиднелся издалека – по восточному берегу Нила показались исполинские пилоны, заблестели гигантские обелиски, затрепетали флаги на высоких мачтах у святилищ. Ипет-Сут, храм Амона Фиванского.
Зухос стоял на носу миапарона, одномачтового суденышка, похищенного из военной гавани Кибот, и разглядывал окраины города, безразлично скользя глазами по белым стенам, по зелени пальм, по россыпям усыпальниц на западном берегу – Город мертвых вставал как отражение города живых. Мужчина Усмехнулся – он не верил в «Священную девятку», и его раздражала вековечная суета египтян, всю жизнь готовившихся к смерти.
– Торнай! – позвал Зухос, не оборачивая лица к гребцам.
Тот, к кому он обращался, тут же бросил весло и подбежал к хозяину, склонился в поклоне и вымолвил:
– Слушаю твой зов, мой господин!
– Высадишь меня у храма, и гребите в гавань. Не расходиться, ждите меня там.
– Будет исполнено! – согнулся Торнай.
Миапарон вильнул и направился к берегу.
Древний Уасет еще называли Нут-Амон, «Город Амона», или просто Нут. А уж что такого увидали в Уасете эллины и почему прозывали Нут «стовратными Фивами», история умалчивает. Может, просто впечатлились громадными размерами Нута? Во всяком случае, ворот в городской стене насчитывалось всего четверо. Зухос вошел через северные – стража смотрела на него в упор, но не видела.
Он по-прежнему таился и кутался в длинный химатий. Одна группа слуг шла впереди него, другая позади, а еще шестеро бойцов шествовали на флангах.
Зухос прикрывал лицо, шел и зыркал из-за складки химатия, как из амбразуры. Он не любил Уасет. Почему? Потому, быть может, что Птолемеи за свое владычество перестроили весь город, оставив всего два острова древности, Ипет-Сут на северной стороне и Мпет-Ресит – на южной? Бывший жрец обожал гигантские постройки предков – массивные, величественные, подавляющие робкую душу, – а все эти эллинские штучки, вроде хлипких портиков, вызывали в нем глухую досаду.
Зухос пересек по тропе правильные ряды пальм, обогнул стену Ипет-Сут, и сделал чуть ли не триста шагов, обходя колоссальные колоннады Дома Амона. Не доходя до главных пилонов храма, вытянувшихся в небо на пятьдесят локтей, он поднялся по лестнице на пешеходный переход через боковую улицу, и глянул на реку. За разлившимися водами Хапи зеленел большой плоский остров, заросший священными дубами Амона, а на том берегу громоздились великолепные постройки Города мертвых. Вдали, на фоне скал, запирающих долину, белел Зешер-Зешеру, заупокойный храм царицы Хатшепсут, а ближе к берегу, севернее колоссов Мемнона, пластался «Дом миллионов лет», который эллины прозывали Рамессеумом. Там, в святилище, где хранится барка Амона, сокрыта вторая дверь. Пройти ее – значит одолеть половину пути к вожделенному замку Тота.
