class="p1">– Да хороший, хороший, но только не напугай ее, пожалуйста. То есть не рассказывай про записку, про это все…
– Откуда ты знаешь про записку?
– Видела, как ты что-то разорвал на клочки и выбросил в унитаз. Предполагаю, что это была записка. Не хотела бы я ее прочитать.
Там не было ничего особенного. Так, болтовня. И жалостливая болтовня. Маша идет открывать.
И входит Женька – раскрасневшаяся от московского мороза, возбужденная, но заметно, что постаралась успокоиться на лестнице и площадке, перевести дыхание, потому что неуместно больно-то радоваться, она поняла. В конце концов, что ей Маша сказала?
Папа пытался покончить с собой, приезжай скорее?
Нет, так не могла сказать, пожалела бы – меня, ее.
Она сказала: у папы снова неважно со здоровьем, приезжай.
А я точно нужна, будто бы ответила Женька, хотя не слышал, конечно, у папы часто какие-то проблемы, но вроде пока все разрешалось благополучно? Сейчас, по пробкам, долго добираться буду, ты видела, что творится? Город стоит, все красными огнями горит.
Точно нужна, Жень.
Ага. Ну хорошо. Но только часа через три-четыре приеду, не раньше.
Ничего. Мы пока просто вдвоем посидим, поговорим.
И мы говорим.
– Я встретил такого мальчика, которого, кажется, знал раньше. Когда мы оба были маленькие.
Женька кивает. Не говорит, что мальчик тот вырос и сделался большим дяденькой, потому что иначе и быть не может.
– Но, понимаешь, так получилось, что когда-то этот мальчик погиб, а я это видел – я сам чуть не погиб, может быть, ты от кого-нибудь потом услышишь эту историю. Но он погиб, а сегодня я встретил его снова. Прошло много лет. И я не знаю, что теперь с этим делать, Жень. Вот что бы ты сделала на моем месте?
Дочка долго молчит, снимает сандалии сама – просто не смог сделать ни движения, чтобы помочь, хотя и понимаю, что ей неудобно и неловко, что пока кто-то должен помогать.
– А у тебя опять вишенки в глазах были?
Что? А, кровь.
– Нет, милая. Вишенок не было. Вишенки прошли.
А когда началось вообще? В январе восемьдесят восьмого, когда ушел Лис?
– Ну, если у тебя не было вишенок… Значит, ты не расстроился, не испугался?
Нет, не расстроился, совершенно точно – не испугался. Даже рад был ему, такому красивому и смешному среди дождя. И волосы намокшие, и рассказ про отца, который измеряет рост, делая отметочки простым карандашом… Нет, не испугался.
– Нет, милая, – медленно говорю, – мне совсем хорошо.
Вода закипает в кастрюле, выплескивается на плиту.
Ой, а мы ведь должны были что-то приготовить – заговорились.
– Вот мы сейчас маме пельмени сварим, да? Можно было бы и что-то другое, более сложное и вкусное, но я, кажется, ничего не умею. А ты что-нибудь умеешь?
Женька кивает удивленно.
– Да? А что?
– Я суп умею, с буковками.
– С какими буковками? А, из пакетика?
Кивает.
– И кто это тебя такому научил? Мария Семеновна?
– Нет, у Мариички Семеночки мы пирожки едим, с капустой, и другой суп – тоже с капустой, но другой. Там мясо, я его не люблю, но все равно ем, чтобы Мариичка Семеночка не обижалась.
– Щи, наверное.
– Ага, точно. А из пакета мы с мамой все время готовим, когда тебя нет.
– И как, вам нормально?
– Да. Вкусно. Давай такой суп сварим?
– Ой, милая, да мы с ребятами все время такой делаем. Может быть, что-то другое?
– Тогда пельмени. Мы их тоже с мамой делаем, они в среднем ящике морозилки лежат.
– Спасибо, Женя. А ты мне поможешь сварить?
– А что там помогать – бросай в воду.
– Может быть, какая-то хитрость есть, которой я не знаю?
– Нет.
И я не знаю, как получилась такая серьезная и грустная девочка, когда даже я в детстве не был ни грустным, ни серьезным. И на секунду – признаюсьпризнаюсьпризнаюсь, такого не должно никогда в голове звучать, но прозвучало – захотелось вернуться в лагерь, к Тохе, к новым ребятам, взрослым мальчикам, которых понимаю, к Айтугану, даже к Неизвестному Юноше – не буду его даже про себя Конунгом называть, слишком страшно оговориться.
Даже?
Действительно, ты даже перед самим собой, в собственных воспоминаниях притворяешься, чего же можно ожидать, какого откровенного разговора?
Подожди, подожди, я обязательно смогу, просто сложно вот так, сразу.
Только к Лису не хочу возвращаться, а к остальным – с радостью.
Это как вообще?
Почему с дочерью раз в жизни побыть не хочешь? И она тебя спасла, объяснила все про вишенки. Пока их нет – все в порядке. Но они появляются ровно в то время, когда со мной Лис. Когда он что-то делает.
Так варим пельмени, я и она, плачем, забываем засечь время и оставляем их в кастрюле, достаем слипшимися, невкусными.
В окончательной темноте приходит уставшая Маша в концертном костюме, пропахшем духами, старым деревом и по́том. Она почему-то никогда не переодевается в музыкалке в нарядное, а просто сразу выходит из дома в том, в чем надо быть, никаких туфелек сменных с собой не берет.
Но если там негде переодеться, а только в маленьком, узеньком, открытом туалете? Ты хоть представляешь, каково это – стоять на грязном полу в капроновых чулках, пытаясь влезть в юбку или платье? Отвратительное ощущение. Поэтому и одеваюсь дома, сразу. И почему нет?
Я не знаю. Но она пахнет пылью, струнами, детскими телами, сборниками «Старинные русские романсы», желтовато-черными, с шершавыми неприятными страницами, за которые цепляются пальцы, растрескавшиеся от холодной воды. У нее привычка – мыть руки холодной водой, хотя почти всегда есть горячая. Вот в интернате часто не было, поэтому приходилось, – и мне такое пренебрежение, невнимание к хорошему кажется удивительным.
– О, вы вернулись, – говорит она, – а я-то к Марии Семеновне захожу сразу, испугалась даже, когда Женьку не увидела. Думаю, неужели не забрала? Да нет, не может быть такого. А где тогда?..
– Я успел, да.
– Ты же ночевать хотел остаться?
– Передумал. Переодевайся скорее, мы тут тебе пельмени сварили.
– Обожаю пельмени.
И Маша уходит в комнату, плачет, потом очень долго сидит в ванной, переодевается, смывает косметику, пельмени успевают остыть, и я даже начинаю думать о том, чтобы разогреть в духовке, может быть, майонезом еще полить. Но майонеза нет. Пока думаю, несколько секунд смотрю в темный угол между плитой и окном – и мне начинает казаться, что там стоит кто-то знакомый, высокий и тоненький, с длинными, чуть вьющимися от дождя волосами.
Откуда ты здесь? Ты должен был остаться на Поляне. Ты должен был вернуться в палатку.
Я так велел, хотя я и не из начальства.
Я никогда не хотел быть из начальства.
Но уходи, исчезни, не пугай Машу. Женя – та, возможно, и не испугается; не знаю почему, но отчего-то так думается про нее.
Давай так – если ты исчезнешь, я перестану.
Идет? Если ты исчезнешь, если ты простишь меня, Я НАВСЕГДА ПЕРЕСТАНУ ЭТО ДЕЛАТЬ Я ПЕРЕСТАНУ ЕЗДИТЬ НА ПОЛЯНУ ГОВОРИТЬ С ЛИСОМ НО ТОЛЬКО НЕ СМОТРИ НА МЕНЯ БОЛЬШЕ НЕ ЗАГОВАРИВАЙ
Блин, почему у нас вечно нет майонеза?
Даже в домике вожатых, в маленьком портативном холодильнике всегда, потому как Лис любил.
Лис любил.
ТАК МЫ ДОГОВОРИЛИСЬ?
ДА?
ДА?
Мне кажется, что меня он тоже любил, но когда-то давно, может быть, в той машине до того момента, как в Москву напоказ засобирался, – ведь никуда на самом деле не хотел, а хотел навечно с нами остаться, хотел раздавать ножи, коричневые плащи, учить готовить чай и суп на костре, играть на гитаре, разбираться в лекарственных травах, вступать в единоборства и выходить победителем.
Какие единоборства?
Умел ли он вообще драться?
Ты не придумываешь?
Он же из осколочков собранный был, из кусочков. Он раньше без палочки и стоять не мог, не то что драться учить.
Почему никто не мог купить майонез?
Кто, в доме только я и Маша.
И призрак Неизвестного Юноши.
И мы садимся втроем – вчетвером, – и девочки мои едят неторопливо. Я обещаю, что не пойду туда больше, говорю тебе, когда дочка отправляется спать в маленькую комнату, теперь почти не пахнущую им. Им – уверил себя, что теперь даже по имени не стану называть, не буду осквернять кисею наших аккуратных занавесок, выкрашенного чистого пола – недавно стали по-новому следить за квартирой, когда он окончательно переехал в Верхний лагерь, – деревянных стульев, особого высокого стульчика для Жени, которым уже не пользуемся, потому как она выросла, вообще рослая для своих лет, даже я обратил внимание, когда из садика забирал, – на самом деле выше остальных детей, прямо-таки вылитая первоклассница.
Вылитая первоклассница.
А ты кто вылитый, ты кто –
Обещаю, что не пойду туда больше, в лагерь.
