Хмельницкому».
Туфта-туфтой, но в целом какой-то авангардизм. Привет из прошлого будущим коекакерам. А вот марка обычная, за четыре копейки. Ей можно полюбоваться: герб, знамя с серпом и молотом, сверху «Почта СССР», снизу год выпуска — 1961. Нет, это не обычная марка. Её нельзя отодрать. Она отпечатана на конверте в типографии Госзнака и входит в его стоимость. Они тоже разные, эти конверты: бесплатные для солдат, «без марки» за три копейки и «с маркой» за семь. Квадраты для индексов городов и «авиапочту» ещё не придумали.
Бабушка уже сполоснула трёхлитровый бидон. На дне тарахтят семьдесят две копейки — полтинник, двадцарик и двушка. Пацану собраться в дорогу, что голому подпоясаться. Я в синих сатиновых шароварах, майке и сандалетах на босу ногу. Под резинкой трусов выстраданное письмо, выдранный из тетрадки «в полоску» листок лощёной бумаги, чистый конверт и газета с адресом. Хочу написать Ивану Кирилловичу. Пора наводить мосты. На вокзале всё рядом: и почта, и магазин. Времени тоже навалом. Очередь за молоком чуть больше, чем в паспортный стол моего будущего, но проходит куда быстрей. Потому, что нет «блатников».
Только открыл калитку, а навстречу, лоб в лоб, Валерка. Чуть не столкнулись! Он озабочен и хмур, к нам целенаправленно шёл.
— Здорово! Ты за седушкой? Сейчас вынесу.
— Та-а-а, — машет рукой атаман, — оставьте себе! Тут Быш с Овцами приходил… ну эти… которые Музыченкины… вызывают сыграть в «дыр-дыр» кодла на кодлу! (Напомню, «дыр-дыр» — предок мини-футбола).
Валерка садится на наше бревно, сопя, отдирает «болячку» — подсохшую корку над «расчуханным» комариным укусом. Ждёт, когда я «проникнусь». Честь края это вам не хухры-мухры, вот он и подкатил. В уличном рейтинге я футболист не первой десятки, но лучше, наверное, под рукой не нашлось никого. Лето!
— Их трое, — вслух размышляет Валерка, — а нас пока… я да Сасик. Думал Витьку позвать, но так будет нечестно. И Быш точно не согласится. Опозоримся, если просрём… Видел я их на нашей поляне. Даже Мишка мячик чеканит…
«Музыки» это серьёзно. Я помню. «Стенка» для них не высшая математика. Откажусь — не простит атаман. Он тоже, как Витька, злопамятный.
— Как играем, на время?
— До десяти голов, три угловых — пеналь. Встречаемся завтра в десять утра, на асфальте у новой школы. Мяч ихний.
— Замётано!
— Ты только не балеринкайся, пасульку давай на ход…
Валерка великий стратег. Сейчас он придёт к решению играть от защиты, чтобы Музыки выдыхались, отступая к своим воротам при контратаках. Это я тоже помню, но не прервёшь, обидится… Выждав паузу, показываю бидон:
— Я вообще-то за молоком.
— А-а-а, ну давай! Потом расскажу.
Перед тем как уйти, спрашиваю:
— Как дядя Ваня?
Валерка, как взрослый мужик, щёлкает по кадыку, безнадёжно отмахивается рукой:
— Хоть жгрёть…
* * *
Не было б на железной дороге столько составов, я б не пошёл пешком, а поехал на велосипеде. По времени то на то, но есть одно неудобство: приходится низко кланяться, чтобы сахар на спину не сыпался. Его почему-то стали грузить не в мешках, а навалом. Вот и лезет из всех щелей.
В рыночной экономике такого бардака не бывает. Все ёмкости сепарированы, при каждом составе охрана. Кинутся потом — нет ничего: ни сахара, ни вагонов, ни того человека, что ставил подпись с печатью. Бывало такое, что находили вражину по выступлениям в центральной печати, но ничего не предъявишь. У него приёмные дни расписаны по часам, неприкосновенность на законодательном уровне и никакой он теперь не вражина, наоборот, — элита.
Пока я вагонам кланялся, опоздал. Утренний поезд от Шедок — Курганная забрал пассажиров и уже набирал ход, подмигивая красными огоньками в частоколе придорожных столбов. Жаль. Так хотелось бросить письмо в почтовый вагон! Есть там специальная щель и внутренний ящик.
Молоко купил без проблем. Тётка черпнула из середины фляги. Не самое жирное, но тут уж как повезёт. С Витькой Григорьевым пообщался. Он в очереди на почте стоял. Мамка послала за свет заплатить. Это рядышком, соседняя дверь.
Пока его ждал, отправил письмо Ивану Кирилловичу. Верней, не письмо, а просто набросал на листочке первый попавшийся стих из своего жизненного стола:
Красный отблеск за горами,
Красной сделалась река,
Будто сабельные шрамы
На щеке у казака.
Вечереет. Пыль по спицы.
Чуть поскрипывает ось —
От станицы до станицы
Тихо движется обоз.
Ночь. Костер. Нехитрый ужин.
Конь храпит и путы рвет.
То ли шмель мохнатый кружит?
То ли пуля жалит влет?
Снова в путь. Погасло пламя.
Колея лежит в стерне…
В клетках мозга бьется память
О казачьей старине.
И подписался: Саша Денисов, ученик 6-го класса. На конверте, выше адреса получателя поставил пометку «здесь». Так принято (чуть не сказал «привык»).
Дочитывая газету, наткнулся я на образчик советской рекламы. Рубрика «Новые фильмы», заголовок «Весна на Одере». Ну, думаю, посмеюсь. Вчитался, а смеяться не хочется: 'Фильм рассказывает о последних днях Великой Отечественной войны на Берлинском направлении. Авторы сценария Н. Фигуровский, Л. Сааков не ставили перед собой цель точного механического воспроизведения на экране романа Э. М. Казакевича. Смысл фильма — показать путь на Берлин. Начало действия — канун форсирования Одера, конец его — утро следующего дня после взятия Рейхстага.
…На одной из остановок в карету подсел разведчик майор Лубенцов. Здесь он и встретился с хирургом Татьяной, с которой в 1941 году выходил из окружения.
— И занесло в такую глушь, под самый Берлин! — радовался этой встрече рыжеусый сибиряк.
Только капитан Чохов, у которого убили всех: мать, бабку, сестру, девушку выглядел по-прежнему угрюмым. Именно здесь, в карете и возникает конфликт между ним, ненавидящим немцев и жаждущим немедленного отмщения им за все беды и горести и Лубенцовым, которому ни война, ни кровь, ни бесчисленные несчастья, виденные и пережитые,
