Однако стоящий рядом гитлеровец с лысыми унтерфельдфебельскими погонами внезапно протянул руку и решительно отвел ствол в сторону, бросив короткое и понятное без перевода:
– Nein! Nicht schießen.
Остальную фразу после слов «Нет. Не стреляй» Федор перевести не сумел, но понял, что убивать его, судя по всему, не станут. По крайней мере, пока.
– Er – russischer Spion. Schauen Sie sich seine Kleidung. Vielleicht ist ihre Geheimpolizei. Wir müssen Gefangene. Lassen Lieutenant entscheidet[6].
Смерив разведчика злым взглядом, пехотинец разочарованно пожал плечами, но оружие опустил, поставив обратно на предохранитель и закинув автоматный ремень на плечо. Повинуясь командам унтера, Кобрина обыскали, немилосердно ворочая из стороны в сторону, отчего он разок даже потерял на несколько секунд сознание. Забрав оба пистолета, гранаты из подсумка и нож, Федора наспех перевязали, забинтовав бедро прямо поверх рассеченной осколком штанины, и рывком подняли в вертикальное положение. Раненую ногу пронзило острой болью, но на этот раз сознание он не терял, лишь глухо застонал сквозь зубы и грязно выругался. Немцы заржали и, закинув его руки себе на плечи, потащили безвольно обвисшего пленного наверх.
«Позор-то какой, – мелькнуло в затуманенном болью, готовом снова провалиться в темную бездну беспамятства мозгу. – Советский разведчик-диверсант, лейтенант Красной Армии – и в плен, как распоследний предатель, попал. Знал бы, успел застрелиться. Или гранатой себя подорвал, чтобы и этих сволочей прихватить. Стыдоба-то какая. Сначала всех ребят потерял, теперь – плен. Бежать нужно, бежать при первой же возможности…»
Окончательно Кобрин вырубился, когда его грубо забросили в небольшой полугусеничный бронетранспортер, мерно тарахтящий работающим на холостом ходу движком неподалеку от оврага…
Окрестности Смоленска, август 1941 года
Все-таки немцы, к глубочайшему сожалению Кобрина, умели приходить в себя практически в любых обстоятельствах. Уж насколько им наваляли артиллеристы, всерьез проредив основную часть группы: ан нет, оклемались, суки, еще до того, как первые «тридцатьчетверки» успели добраться до затянутого дымным пологом шоссе. Не все, разумеется, – главным образом, командиры танков и САУ, которых от осколков и контузии защищала броня.
Пехоте пришлось куда хуже, да и потери оказались просто несопоставимы. Если бронетехники гитлеровцы потеряли не столь и много, от силы десятка два, то число погибших и раненых исчислялось сотнями. С перевесом, как и на любой войне, в сторону последних, разумеется. Что для командования даже хуже: раненый, особенно тяжелый (а среди тех, кто попал под огонь крупнокалиберных пушек на открытой местности, таких всегда подавляющее большинство), – это и необходимость в экстренной медпомощи и срочной эвакуации, и затраты на лечение и реабилитацию, и деморализующее личный состав влияние. Не так-то просто сохранить боевой дух, когда видишь вокруг окровавленные ошметки тел боевых камрадов, с которыми еще утром выстаивался в очередь к полевой кухне. Или пару дней назад, под дружный хохот и скабрезные советы, насиловал смазливую несовершеннолетнюю унтерменшу в одной из безымянных деревень. А потом вырезал у нее на груди штыком пятиконечную звезду…
Танкистам было проще. Значительно проще: знай развертывай «коробки» в сторону невесть откуда появившихся русских панцеров да вступай в бой. Причем безо всякой оглядки на то, что творится кругом. Еще в свою «бытность» комбатом Минаевым Сергей заметил, что в бою гитлеровцы проявляют просто поразительное равнодушие к собственным погибшим и раненым, и сейчас лишний раз в этом убедился. Механики-водители немецких танков даже не пытались объезжать тела камрадов, перли прямо по ним. Даже мысль возникла: интересно, это у них в уставе так написано или командование просто предпочитает закрывать на подобное глаза? После боя списывая погибших от дружественного огня, суть гусениц, в общие потери? Нет, с одной стороны, оно понятно, что в реальном бою, где тебя в любую секунду могут сжечь, из наглухо запечатанной стальной коробки ни хрена толком не разглядишь, но все же?
А потом думать стало некогда, поскольку встречный танковый бой, особенно на столь мизерной дистанции, как-то не способствует пространным размышлениям «о добре и зле». Поскольку действовать приходится исключительно на рефлексах, по принципу «кто первый выстрелил – тот и прав». Ну, в смысле, жив…
Бдз-здынь! – ударившая в лобовой лист болванка, выбросив роскошный сноп искр, благополучно уходит в рикошет. Там, у моста, по ним уже попадали, но сейчас удар куда сильнее – и расстояние до противника меньше, и калибр, судя по всему, серьезнее. Сдавленно матерится Божков, ему вторит мехвод: бронебой долбанул аккурат по центру бронелиста, оглушив обоих. Пробития, разумеется, нет и быть не может – сорок пять миллиметров брони плюс наклон в шестьдесят градусов, увеличивающий толщину защиты почти вдвое, надежно защищают сидящих внизу танкистов. Но все равно неприятно. И в башке звенит, мама не горюй. Да и несколько мелких сколов от удара вполне могли образоваться: до подбоя брони в этом времени пока не додумались.
Танк виляет в сторону, рывком уходя с линии прицеливания, но на сей раз Сергей подсознательно ожидает подобного маневра и ухитряется не врезаться плечом ни в броню, ни в казенник орудия. Торопливо поворачивает панораму, отыскивая цель. Приземистая «Штурмгешутц» тоже меняет направление движения: командир самоходки уже понял, что взять русский танк в лоб не удалось, и маневрирует. Хотелось бы надеяться, что в панике. А вот и хренушки, маневрируй, не маневрируй, но для «Ф-34» твоя броня – не преграда. Даже лобовая. Не веришь? Сейчас убедишься. Лови подарочек, фриц…
– Короткая!
«Тридцатьчетверка» привычно качается, гася инерцию. Вверх-вниз. И еще раз, но уже слабее. Качели, млин! Неужели трудно изобрести двухплоскостной стабилизатор для танковой пушки?! Может, ему попутно прогрессорством заняться? Так, самую малость? Самое смешное, прямого запрета на подобное у проходящих «Тренажер» курсантов нет. Вроде бы… Блин, ну отчего в самый напряженный момент ему всякая хрень в башку лезет? Или не только ему? Нужно будет после боя спросить у мужиков…
– Ба-бах! – получите и распишитесь. Горит, сучка угловатая, и хорошо горит. Слава карбюраторным «Майбахам», или что там у немецких танков в моторном отсеке стоит? Без детонации, правда, но и наружу никто не лезет. Некому? Наверное, поскольку огонь уже изо всех люков прет…
Используя несколько секунд передышки, Кобрин оценивает обстановку. Пока все вроде нормально. Танки первого батальона атакуют с обеих сторон дороги, умело маневрируя и ведя огонь с коротких остановок. Мажут, конечно, но не часто: наловчились уже, все ж таки третий за сегодня бой. Как результат – в небо все чаще поднимаются траурные столбы дыма, обозначая очередной подбитый панцер, бронетранспортер или «Штурмгешутц».
