— Ну, это уж нет! Такое со мной не пройдет!
— А что сделаешь? У него сорок гайдуков, один другого стоит. Не люди, а головорезы! Вся округа от них стонет, а ничего не попишешь, у него власть, деньги и сила!
Мне показалось, что урядник искренне огорчен и стыдится своего бессилия.
— Где этот Моргун живет?
— Сказать не труд, тебя, добрый человек, жаль: ни за понюх табаку пропадешь!
— Это мы еще посмотрим, кто первый пропадет. Нас двое, у моего человека тоже зазнобу увезли, и он этого так не спустит. А вдвоем, глядишь, и прорвемся!
— Ну, гляди, дело твое, — перешел на «ты» урядник, — только помни, я тебе не помощник. Если встряну, со службы уволят и по миру пустят, а то и живота лишусь. Я человек семейный, мне детей кормить надо.
— Понятно, я и не в претензии. Только если помочь не можешь, то и не мешай.
— Это обещать могу твердо и за себя, и за помощника. Он малый молодой, справедливый и против правды не пойдет. Кого тебе опасаться нужно — это станового пристава и исправника, эти не то, что за тридцать сребреников, за грош мать родную продадут. Если выйдет у тебя дело, все против тебя же и повернут.
— Оружие здесь есть, где купить?
— Разве что в губернском городе, только дотуда ехать дальше, чем до Москвы. А что тебе нужно?
— Пару ружей, пистолеты, огневой припас…
— Этим я помочь могу. Пистолетов мне не достать, да и не нужны они тебе, одно баловство барское, а пару ружей предоставлю. Только тайно, чтобы ни одна живая душа не знала, иначе мне несдобровать!
— Понятно, что тайно. Давай договоримся, куда ты их привезешь, а я ночью заберу. Там же я и деньги оставлю.
— Так дела не делаются, — возразил урядник. — Сам доставлю. Ты знаешь мост через Уклейку?
— Откуда мне знать ваши мосты, я же здесь в первый раз.
— Он близко отсюда, как выедешь на московскую дорогу, через версту поворотишь на полдень, на город Уклеевск. Там он и есть.
— И далеко он от столбовой?
— Верст пять, не боле. Да там не на заплутаешь, он до самого Уклеевска один, другого нет. Подъезжай к полуночи, там и встретимся. Раз такое у тебя горе, то дорого я не возьму. За все про все двести рублей.
— Что же у тебя за ружья за такую цену?
— Ружья как ружья, главное, что стреляют.
— Хорошо, пусть будет двести, а теперь расскажи все, что знаешь про этого Моргуна.
— Тебе нужно сбрить бороду и поменять одежду, — сказал я Ефиму, когда мы добрались до заштатного города Уклеевска, отстоящего на тридцать верст от московской дороги. Заштатными именовались селения, пользующиеся правами города, но не служащие административными единицами.
— Это еще зачем? — удивился кучер, уважительно поглаживая свою роскошную растительность, закрывающую половину груди.
— С такой бородой и в ливрейном армяке тебя каждый встречный запомнит, а нам это ни к чему.
Прибыли мы в Уклеевск в нашем экипаже и теперь думали, куда пристроить карету и лошадей, пока будем заняты разборкой с Моргуном. Заштатный городок был небольшим населенным пунктом с двумя церквями, земской школой и тремя ярмарками в году. Как рассказал словоохотливый старичок, встретившийся нам около винной лавки, православных жителей в нем было 1588, протестантов 16, магометан 21, прочих исповеданий 12; дворян 5, почетных граждан и купцов 4, духовного звания 8, мещан 1479, военного сословия 115, крестьян 186, прочих сословий 31. Численность его населения определить можно было довольно точно, суммировав сословия и вероисповедания.
— Пошли в цирюльню, пока будем бриться, попробуем узнать, что здесь почем.
Бриться Ефиму не хотелось, но мои доводы его убедили, и он скрепя сердце согласился. Мы оставили экипаж у единственной на весь город парикмахерской и вошли в пропахшее дешевым одеколоном помещение. Посетителей здесь не было, и цирюльник, встав навстречу широко зевнул, щедро показывая остатки зубов.
— Чего желаете? — спросил он сонным голосом. — Могу завить…
— Завиваться мы пока не будем, хотим побриться.
— Это моментом, — пообещал ремесленник. — Извольте садиться.
Я кивнул Ефиму на кресло и он, тяжело вздохнув, сел под бритву палача.
— Жаль, поди, такой красоты лишаться? — сочувственно спросил его парикмахер, взвешивая рукой окладистую бороду. — Сами откуда будете? Я вас в наших краях раньше не встречал.
— Купеческого звания, — ответил я. — Едем по торговым делам.
— Чем торгуете?
— Зерном, кожей и так, чем придется.
— Дело хорошее, — сообщил мастер, яростно щелкая ножницами вокруг расстроенного лица клиента. — А может, завиться желаете?
— Мы желаем оставить на постой лошадей и карету, а сами дальше поедем верхом. Хорошо заплатим!
— Хорошо — это сколько? — поинтересовался цирюльник, намыливая клиенту щеки.
— По рублю за день постоя, — предложил я.
— И вы думаете, что это хорошо?
— И еще по рублю на прокорм лошадям, — добавил я.
— Рубль и рубль, это будет три. Если согласны на три рубля, я помещу ваших лошадей в своем коровнике и буду ласкать их, как любимого котенка!
— А как же корова?
— Какая корова! О чем вы говорите! Та корова давно стала говядиной. Думаете, у меня есть желание крутить коровам хвосты?
— А наши лошади не станут кониной?
Парикмахер оценил чужую шутку и засмеялся.
— Пусть я бы так жил, как будут жить ваши лошади!
Национальная принадлежность мастера не вызывала двояких толкований ни по внешним признакам, ни по манере говорить.
Неясно было, как он попал в центральную губернию. Надо сказать, что многомудрое царское правительство еще со времени правления Екатерины делало все, чтобы вырастить из нашего еврейского населения пламенных революционеров.
Их постоянно притесняли, сгоняли с насиженных мест и не давали спокойно жить.
Как это всегда делалось, от Рюрика до наших дней, Сначала мудрые правители создавали проблемы, а потом всех остальных жителей заставляли расхлебывать результаты.
— А как вы попали в Уклеевск, здесь же евреям нельзя жить? — спросил я.
— Не евреям, а иудеям, а я, слава Торе, православный. Думаете, в Витебске, кроме меня некому больше стричь?
— Выкрест?
— Можно сказать и так. Честно говоря, мне что раввин, что поп, большой разницы я не вижу. Или вы думаете, что у Господа Бога есть национальность?
— Не думаю, — засмеялся я.
— Вот и я о том же. У Бога, если он есть, своя жизнь, у человека — своя!
Таких вольных суждений я не слышал даже от троицких либералов. Они больше давили на свободу слова, а не совести.
