Глава 19
Шоэль тем временем не на шутку впрягся в работу. Он и прежде не умел бездельничать, а теперь не меньше восьми часов в день трудился в пекарне. Нужно сказать, что эта работа требовала серьезного внимания, учитывая острый дефицит муки и хлеба. В дополнение к общей разрухе, ряд областей поразила засуха, страна голодала. Революция все еще не вышла из младенческого возраста, в народе продолжалась великая смута.
Однако работа в пекарне не мешала Шоэлю частенько подсаживаться к пианино. Он даже попробовал разыскать свою давнюю учительницу музыки Антонину Дмитриевну, которая, как мы помним, когда-то утверждала, что Шоэль, пожалуй, мог бы добиться неплохих успехов в фортепьянном искусстве. И что вы думаете? – оказалось, что сильно постаревшая учительница все так же продолжает ходить по тем одесским домам, где еще мечтают вырастить из детей достойных продолжателей мастерства Антона Рубинштейна и Яши Хейфеца. Вот уже тридцать лет Антонина Дмитриевна занималась этим неблагодарным ремеслом, терзая своих учеников гаммами и скучными музыкальными упражнениями. Но что поделаешь, если искусство требует жертв?
Теперь старая учительница снова дважды в неделю стала навещать квартиру на Арнаутской. Снова в полный голос зазвучал приунывший было у Поли эпштейновский Беккер. Шоэль занимался не менее часа в сутки, что вызывало естественное недовольство соседей Поли и Мити. Зато маленький Вася внимательно вслушивался в новые звуки. Шоэль подружился с мальчиком и позволял ему находиться в комнате во время занятий – при условии, что тот не будет трогать клавиши.
Софья Марковна полностью и окончательно изменила свое отношение к избраннику Ханы – ушли в прошлое мучительные сомнения и бессонные ночи. Теперь Шоэля встречает в доме Шульбергов радушный прием родственных душ, накрытый стол. Одним словом – жених! Однако уединяться наша парочка предпочитает в комнате Шоэля. Хана сияет от счастья. Если Шоэлю вздумается ее бросить, она сразу же умрет! Но зачем представлять себе подобные глупости?!
Никогда Шоэль не уйдет от своей драгоценной Ханночки – как такое вообще может в голову придти?! Он тоже лишь ею и дышит – постоянно, ежеминутно хочет смотреть на ее лицо!
Этой золотой весной они встречаются каждый день, хотя оба очень заняты: ведь Хана заканчивает среднюю школу. Кстати, свои домашние задания она делает теперь только на Арнаутской. Софья Марковна крайне задета этим обстоятельством: неужели нельзя готовить уроки в родительском доме? Зря, что ли, эти уроки называются «домашними»?! Матери трудно согласиться с мыслью, что ребенок не будет всю жизнь привязан к ее переднику. А ведь дочери уже девятнадцать с половиной лет…
Но материнское ворчание для Ханы – как об стенку горох. Должно быть мать забыла, что у Ханы помимо родителей есть еще и Шоэль, жених! И еще у нее есть ключ от волшебной шкатулки – от комнаты любимого, куда она приходит каждый день со своей школьной сумкой. Запах этой комнаты кружит Хане голову – это запах чудных, головокружительных ночей. Когда девушка заходит сюда, у нее начинают гореть щеки и блестеть глаза.
– Шееле, я пришла! – слышит Шоэль ее голос. – Вот она я!
Шоэль, терзающий свои гаммы и упражнения, срывается со стула – пришла его подруга, любовь его сердца, его звезда. Он берет у нее сумку. Малыш Вася тоже торчит в комнате, он не зря поджидает Хану – вместе с девушкой обязательно приходит какое-нибудь лакомство. Хана протягивает мальчику конфету: а теперь, дружочек, ступай-ка ты к себе…
Влюбленные остаются одни. Вечер еще не наступил, глубокое небо раскинулось над городом и морем. На Хане легкое платье, шелковистые волосы густой тяжелой волной ниспадают на шею. Шоэль нежно обнимает девушку, обеими руками он поднимает водопад ее волос, превращая его в озеро – светлое озеро вокруг головы. Хана закрывает глаза. Ее щека прижата к груди любимого, девушка слышит биение его сердца, в этом звуке сейчас – весь ее мир. Шоэль чувствует, как упругая девичья грудь упирается в его тело, как Хана обмирает в его объятиях. Она принадлежит только ему – вся, без остатка, каждой клеточкой своего существа. Маленький Васька скребется в дверь и пытается ее открыть. Он уже съел конфетку и желал бы получить еще, но дверь почему-то заперта. Отчаявшись пробиться к конфете, мальчик начинает обиженно реветь. Поля успокаивает ребенка, но он продолжает капризничать, и тогда мать слегка шлепает его по попке…
А пока дверь заперта – не написать ли несколько строк о Хоне Павловиче Носинзоне – старом чудаке, снабжающем Шоэля ивритскими книгами? Учитель иврита и поэт, он проживал совсем недалеко от Шульбергов. Шоэль и Хана впервые встретились с ним случайно в конце 1917 года. Вернее, даже не встретились, а столкнулись с ним на улице, и вид этой молодой пары настолько впечатлил Носинзона, что он в тот же день написал стихотворение «Для тех, кто придет после меня…». Оно не было опубликовано, и я не стану приводить его здесь без разрешения автора.
Читатель может познакомиться с уровнем поэтического таланта этого милого человека по следующему отрывку из ивритской баллады Носинзона под названием «Волны разбегаются, крутятся колеса». Он написал ее в Одессе в 1919 году.
Убегают безликие дни – из вчера в безразличное завтра,
И вчерашняя власть
подменяется завтрашней властью,
Лишь дороги пылят ежедневным потоком изгнанья…
Хлеб дороже страдания – голода острые муки
Режут равно больных и здоровых, детишек и взрослых,
Из Одессы сбежали издательства, нет типографий,
И лишь я, одинокий поэт, прихожу со стихами…
Тонкая лирика этого печального отрывка несет отпечаток иных мыслей, но все же, надо думать, ивритские издательства исчезли тогда из Одессы вовсе не потому, что не желали печатать поэтических творений Хоны Павловича Носинзона. Стихи он начал писать еще в юности, когда «Ха-Шахар»[99] и «Ха-Мелец »[100] задавали тон в области ивритского образования. Сам Хаим Зелиг Слонимский[101] прислал тогда молодому Носинзону благожелательное письмо, ставшее семейной реликвией. В письме Слонимский сожалел, что у него в настоящее время нет возможности опубликовать в «Ха-Мелец» произведения столь одаренного поэта, но он просит его продолжать писать и присылать стихи в редакцию.
Что Хона Павлович и делал – и писал, и посылал – к сожалению, безрезультатно. В своих ответных письмах редакция не скупилась на бесплатные советы. Например, рекомендовала присылать стихи в конверте с соответствующей маркой. Хона Павлович долго ломал голову над вопросом, какая именно марка считается соответствующей? Возможно, его произведения так и не попали в печать потому лишь, что поэту так и не удалось найти соответствующую разгадку.
Но довольно о поэтической карьере Хона Павловича. Когда-то он был обычным молодым человеком, работал у тестя – зажиточного торговца шелком. Жена Носинзона постоянно хворала, так что детей у них не было. В конце концов, тестя постигли две беды – возможно, взаимосвязанные: он разорился и приказал долго жить. В результате Хона превратился в бедного учителя иврита, собирателя ивритских книг. Это дело захватило его всецело. Жена умерла во время войны, Носинзон остался один и теперь проживал в двух комнатах, почти до потолка заполненных огромной коллекцией книг на иврите.
Внешность Хоны Павловича годилась в качестве модели для какого-нибудь революционного плаката, изображающего ходячий пережиток прошлого. Маленький, невзрачный, неделями не вылезавший из заношенного серого свитера, он был обладателем лишь одной поистине выдающейся черты – носа, огромного даже по еврейским меркам. Возможно, именно от этой семейной приметы происходила его фамилия – Носинзон. Растрепанная неряшливая борода, полуистлевшая кипа на нечесаной голове… одним словом, внешне Хона Павлович выглядел, как классический нищий меламед.
При всем при том Носинзон был весьма серьезным знатоком священных книг. После ликвидации в Одессе ивритских школ он, как и другие учителя, стал ходить по домам и обучать детей древнееврейскому языку. Все еще немало находилось тех, кто хотел, чтобы их дети знали иврит, поэтому недостатка в учениках у Хоны Павловича не было. А поскольку в столь преклонном возрасте трудно ходить из дома в дом, ученики собирались у него на квартире…
Но, как мы помним, в те времена это было небезопасно. Стоял 1921 год – самый разгар жесточайших мер по разгрому ивритской культуры. Возможно ли, чтобы в этой ситуации какой-то хилый еврей так нагло плевал на постановления евсеков и евкомов? В ту пору содержание подпольного хедера действительно представляло собой открытый вызов всесильным властям. Каждое утро к Носинзону приходил десяток детей, еще столько же – после обеда!
